Еврейская земледельческая колония Нагартав

65 лет прошло со дня победы над фашистской Германией. Однако историки, краеведы, а также отряды «Поиск», состоящие из молодых людей, которые пристально и внимательно изучают историю, до сих пор открывают все новые и новые подробности кровавых битв, героических маршей и солдатских подвигов.

И эта небольшая документальная повесть – тоже своего рода открытие. Александр Иосифович Перлов – солдат Великой отечественной – прошел все мыслимые круги ада 1941-45 годов. Чудом остался в живых и, вернувшись домой, как умел, записал все перипетии своей боевой биографии в толстую тетрадь. Записал и как бы забыл о ней, «спрятал» сам от себя. Главное было сделано: записана личная солдатская история и, тем самым, выполнен долг перед потомками.

После окончания войны Александр Иосифович много лет работал учителем математики в вечерней школе города Евпатории. О своем боевом прошлом старался молчать (из его повести читатель поймет, почему); воспоминаниями о войне делился лишь с ближайшими родственниками. Но когда наступила эпоха гласности, а с ней неслыханная для советских граждан свобода слова, Александр Иосифович и его жена, Лидия Давидовна, решили, что пора обнародовать его солдатские воспоминания.

К этому времени Александр Иосифович уже постарел и был болен, о тетради напрочь забыл и стал все заново диктовать жене. Что-то из его прежних записок ушло, что-то всплыло впервые… Лидия Давидовна добавила сведения, почерпнутые из опубликованных после войны книг о боевых действиях в Причерноморье и в Крыму. (В тексте они выделены полужирным шрифтом). Все это и стало содержанием повести А. И. Перлова о его личной солдатской судьбе. А потом нашлись первые послевоенные записи, главное достоинство которых – свежесть восприятия и непосредственность изложения драматических событий войны. Рассказ молодого связиста морской пехоты похож на дневник, и это придает ему особую ценность.

Ранние и поздние записки Александра Иосифовича сведены мною воедино и представляются вашему вниманию. Редакторские вставки выделены курсивом.

Светлана Смолич

Перлов Александр Иосифович

Моя жизнь во время военного лихолетья

(1941-1945)

Любимой жене

Лидии Давидовне Арш

посвящаю с благодарностью.

Перлов А.И.

В своих воспоминаниях я описал мою жизнь в годы Великой Отечественной войны 1941-45 г.г.: оборона Одессы, оборона Севастополя (первый, второй и третий штурмы), плен, побег из плена к партизанам Бельгии, возвращение домой.

Привести мои воспоминания в хронологический порядок помогла мне моя жена, Арш Лидия Давидовна, которая писала под мою диктовку, читала мне, корректировала, так как сам я потерял зрение.

Начало войны. Оборона Одессы

Накануне Великой Отечественной войны я работал в школе райцентра Березниговатое Николаевской области учителем математики. 8 июня мне исполнилось 24 года. 15 июня в селе был организован выпускной вечер 10-х классов. Мы, учителя, и родители выпускников радовались, мечтали о дальнейшей учебе наших питомцев. А 22 июня грянуло… В первые же дни войны я добровольцем пошел в ополчение. Новобранцев пришли провожать жители всего района. На площади стоял рев. Меня пришли провожать отец и младший брат Евсей. Мы простились по-мужски, без слез. Маме и сестрам я не сказал, что отправляюсь на фронт, - не хотел их волновать. Потом на фронте ребята мне говорили, что я обязательно вернусь домой, потому что не попрощался со своей семьей.

В августе 1941 года нас отправили в действующую армию под город Николаев. Там несколько истребительных батальонов объединили в полк, который участвовал в боях под городом вместе с частями морской пехоты. Наши позиции и город Николаев подверглись очень сильной бомбардировке с воздуха, но мы прочно удерживали занятые рубежи, пока однажды ночью не был получен приказ об отходе. Сначала мы отступили в город, где завязались уличные бои. Целые кварталы в Николаеве были разрушены и сожжены. Царил хаос. Гражданское население старалось уйти вместе с частями Красной Армии. Всего через день мы узнали, что немцы перерезали дорогу на Херсон, отрезав нам путь к отступлению. Пришлось пробиваться с боями. Тут мы столкнулись с немецкими танками. Группа моряков и бойцы ополчения хорошо с ними расправились: 12 танков было сожжено при помощи бутылок с горючей смесью. Путь на Херсон был открыт, и за два дня мы туда добрались. Но фашисты все время нас преследовали.

Какие мысли возникали при отступлении под натиском врага? Мы, солдаты, не имели права мыслить – только молча шагали и тащили на себе военное снаряжение. А во время остановок тут же падали на дорогу и засыпали… Команда «Подъем!», толчок соседа или командира в бок, чтобы проснулся, и – вперёд! Или назад… Куда прикажут. По существу мы были просто пушечным мясом. Мой мозг как бы отделился от тела и сам командовал, что надо делать, чтобы выжить. Мне приходилось переносить раненых, закапывать мертвых, но я на всё смотрел спокойно и отстраненно, понимая: сегодня ты, а завтра я… И как фаталист верил в судьбу, в то, что останусь жив. Бои под Херсоном были нелёгкими, пришлось на ходу привыкать к свисту пуль, разрывам мин и снарядов. Мы наблюдали множество страшных кровопролитных сцен. Некоторые необстрелянные еще новички метались в поисках более надежного укрытия и… находили себе смерть.

Обороняя вокзал в Херсоне, мы столкнулись с автоматчиками. Мы-то были вооружены винтовками, и наш огонь был недостаточно массированным; приходилось отходить. К вечеру переправились через Днепр в город Цюрупинск. В Цюрупинске собрали нашу группу – тех немногих, кто оставался в живых, – и направили в Мелитополь. Там меня отобрали для службы на флоте и отправили в Севастополь, в Черноморский экипаж (еще до войны на основании заключения медкомиссии я был зачислен во флот и проходил военные сборы как моряк). В Севастополе меня зачислили в 3-й полк морской пехоты связистом, и началась военная жизнь. Ночами мы совершали длительные марши со всем снаряжением[1]. Еще труднее были учения по высадке десанта. Часа в два ночи за нами приходили военные корабли; мы выходили в море, затем корабли подходили близко к берегу и высаживали нас на баркасы. Баркасы подходили еще ближе к берегу, и мы выпрыгивали в воду со всем снаряжением, выбирались на берег и начинали свои тактические занятия. Это было уже в сентябре 1941 года; холодная морская вода проникала сквозь одежду; ощущение было не из приятных, но боевой настрой не давал заболеть. Тренировки проходили ежедневно в Казачьей бухте. Мы были настолько измотаны ими, что готовы были хоть завтра в бой, лишь бы избавиться от этих мук. И было предчувствие: идем на погибель. О том, где предстоит воевать, мы ничего не знали. Позже выяснилось: нас готовили к высадке десанта под Одессой. Подготовка к десантной операции держалась в строжайшей тайне.

21 сентября нам устроили праздничный обед, и мы получили приказ выступать. За нами пришли боевые корабли, нам выдали новое обмундирование, сухой паёк на 3 дня, и под звуки оркестрового марша мы поднялись на борт крейсера «Красный Крым». Куда плывем, не сказали. Только в открытом море перед нами была поставлена боевая задача: высадиться десантом возле села Григорьевка под Одессой, очистить от немцев и румын правое крыло Одесского фронта и, тем самым, освободить одесский порт от артиллерийского обстрела противника. Высадка десанта была запланирована на 2 часа ночи 22 сентября: высадившись, мы должны были овладеть районом Новая Дофиновка – Спасательная станция. Десантники (1617 бойцов и командиров 3-го полка морской пехоты) направились к Одессе на двух крейсерах – «Красный Крым» и «Красный Кавказ» – в сопровождении трех эсминцев. В дневное время мы шли спокойно, но вечером зенитчики трижды открывали огонь по немецким самолетам. Мы прибыли в район высадки в ночь на 22 сентября в 1 час 20 минут. Поскольку большие корабли не могут подходить близко к берегу, для непосредственной высадки моряков на берег нас должна была встретить группа одесских катеров и мелких судов. Но когда крейсеры подошли к месту высадки, никто нас не встретил. На войне такое случается.

Почему вовремя не прибыли плавсредства из Одессы, мы узнали позже. После успешного завершения десантной операции командиры объяснили нам, что произошло (они считались с нами, моряками, уважали нас, да и скрывать что-то от нас уже не имело смысла). А произошло вот что.

Десантная операция подготавливалась секретно. Командиры одесской группы плавсредств до последнего дня 21 сентября не имели точных сведений о времени и месте высадки десанта. Участники разработки плана операции контр-адмирал Л. А. Владимирский и заместитель начальника штаба Одесского оборонительного района капитан С. И. Иванов, отбыли из Севастополя в Одессу не с десантниками, а раньше, на рассвете 21 сентября, чтобы заблаговременно уточнить на месте обстановку и согласовать совместные действия с командованием Одесского оборонительного района. По плану высадку десанта должны были поддержать авиация, корабельная артиллерия и части Приморской армии, оборонявшей Одессу.

Иванов вез с собой всю документацию по проведению десантной операции, в том числе инструкцию для одесской группы катеров и судов, в которой указывалось, где и когда встречать корабли, приводился план высадки, описывались условные сигналы и т. п.. Однако эсминец «Фрунзе», на котором находились Владимирский и Иванов, подвергся нападению большой группы немецких бомбардировщиков и, получив прямые попадания бомб, затонул в районе Тендровской косы в 15 часов. Иванов был убит, и с ним затонула вся документация по проведению десантной операции. Владимирский был ранен. Его подобрал торпедный катер и доставил в Одессу позже намеченного срока. Это произошло, когда корабли с десантниками были уже на пути к Одессе.

Командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский, узнав о гибели эсминца «Фрунзе», решил не останавливать операции, но, опасаясь массированного налета немецкой авиации на крейсеры «Красный Крым» и «Красный Кавказ» при возвращении их в Севастополь, потребовал ускорить высадку десанта и завершить ее раньше намеченного срока. Командир группы крейсеров капитан С. Г. Горшков, заменивший раненого Владимирского на посту командующего десантом, отдал приказ начать высадку в 1 час 35 минут, а не в 3 часа, как изначально планировалось.

Высадка под Одессой ничем не отличалась от учений под Севастополем. Мы подошли близко к берегу и в 1 час 35 минут под прикрытием корабельной артиллерии начали посадку на баркасы. Баркасы вели опытные краснофлотцы. Из-за перегрузки и большой осадки баркасы не могли подойти к берегу. Нам пришлось метров за сто от берега прыгать в воду и с поднятым вверх оружием по грудь в холодной воде выходить на берег. Наш десант явился для немцев полной неожиданностью. Они спали и не обращали внимания на артобстрел, к которому привыкли. А мы высадились прямо к их блиндажам, забросали их гранатами и перешли в наступление. Это было в районе Дофиновки. Во второй половине дня немцы опомнились и начали нас обстреливать. Пулеметный и артиллерийский огонь был такой плотный, что мы не могли поднять головы. Дело еще в том, что на немцев и румын «черные комиссары», как они нас называли, видимо, производили страшное впечатление. Тогда они, очевидно, подумали, что нас очень много, хотя их было гораздо больше, и поспешно стали отступать. Наш полк захватил значительное количество боеприпасов и орудий, в том числе два дальнобойных орудия. Моряки написали на них мелом: «Больше по Одессе стрелять не будет», и отправили их в город на обозрение одесситам. Через три дня успешных боев мы соединились с основными силами Одесского фронта и держали оборону до середины октября.

Однако немцы предприняли отчаянные попытки вернуть себе потерянное. Одна из наших рот заняла позиции в лесопосадке вблизи сел Лузановка и Дофиновка. Я обеспечивал телефонную связь с этой ротой. Основные силы заняли оборонительный рубеж позади нас. Немцы обрушили на нас такой огонь, что лесопосадка просто кипела. Неба не было видно, кругом бушевала смерть, воздух был настолько пересыщен гарью от взрывов, что мы задыхались. Воды у нас не было. Кругом было черно; от деревьев остались одни пеньки, противнику все стало видно, как на ладони. Куски человеческих тел летели во всех направлениях, как полова возле молотилки; человеческие тела валялись, как снопы на большой ниве. Везде стоял тяжелый запах крови. Наши ряды редели, но мы не отходили. К вечеру из нашей роты осталось в живых 16 человек. Несколько человек были легко ранены; тяжело раненные скончались там же, так как оказать им какую-либо медицинскую помощь не представлялось возможным. Среди оставшихся в живых были один младший политрук, один младший лейтенант и несколько сержантов; остальные – рядовые. Командир роты погиб. Когда стемнело, мы собрались и стали решать, что делать. Связи не было, и нам было трудно прийти к какому-то решению. За это время наши основные силы укрепились на основных рубежах. Обстрел немного утих, и мы должны были добраться до своих или погибнуть. В час ночи начался дождь. Стало темно, луна скрылась за тучами. Мы рассредоточились и цепочкой поползли к дороге, ведущей в село, а затем стали ползком продвигаться вдоль дороги по придорожной канаве. Так мы проползли два с лишним километра, пока добрались до своих.

Наши товарищи встретили нас радостно. Они уже не надеялись увидеть нас живыми. Первым делом мы пошли к колодцу, вытянули ведро свежей холодной воды и пили, пили.… Затем поели, отдохнули, помылись, переоделись, получили чистую новую форму и на следующий день отправились обратно на передовую – каждый в свое подразделение.

Через два дня немцы и румыны предприняли отчаянную атаку на стыке 2-го и 3-го батальонов нашего полка. Оба батальона приняли бой. Перед нами, связистами, стояла задача поддерживать бесперебойную телефонную связь. Радиосвязи у нас тогда не было. Связь была по проводам, которые часто рвались от снарядов и бомб. Мы бегали друг за другом по телефонным линиям под свист пуль и разрывы мин и снарядов, и линии работали вполне удовлетворительно. Однажды я побежал ремонтировать линию и вдруг чувствую сильный удар в бедро. Я быстро падаю и проползаю метров двадцать и дальше продолжаю работать, оглядываясь на немецкого снайпера. Мое предположение, что по мне стрелял немецкий снайпер, подтвердилось. У меня разрывной пулей изуродовало противогаз и покалечило каску, а сам я остался невредим. Немцы подошли близко, но штыковой атакой наших моряков были отброшены на исходные позиции.

Затем фронт относительно стабилизировался. Каждый день сопровождался артиллерийской, минометной и ружейно-пулеметной перестрелкой разной интенсивности. Жизнь протекала по-фронтовому: постоянно в окопах, в траншеях. Иногда немцы предпринимали атаки на наши порядки, но безуспешно: их атаки всегда отражались нашими опытными, достаточно обстрелянными моряками.

Не обходилось и без курьезов. Однажды мы с товарищем протягивали новую телефонную линию через поле, не зная, что оно заминировано, – чудом не подорвались.

Иногда мы обеспечивали телефонную связь для полковой разведки; бывало, что возвращались с пленным и ценными данными… Наша жизнь более-менее наладилась: мы стали ежедневно получать газеты. Сердца обливались кровью, когда мы читали, что Красная Армия на других фронтах в оборонительных боях вынуждена оставлять город за городом. В октябре, числа после десятого, нам стало ясно, что наши готовятся оставить и Одессу, но не ясно было, почему. Оказалось, немцы добрались до Крыма, и поэтому пришлось отдать Одессу без боя. Возникла угроза потери Крымского полуострова – главной базы Черноморского флота. Черноморский флот и армия не могли одновременно обеспечивать оборону Крыма и Одессы. В связи с этим командование получило приказ оставить Одессу и перебросить в Крым все оборонявшие город воинские подразделения вместе с их материальной частью.

1 октября началась эвакуация гражданского населения города и войск. Подготовка к эвакуации была строго засекречена. В это время бои под Одессой ожесточились: мы стремились создать у немцев впечатление, что не собираемся оставлять Одессу и готовимся к зимней обороне. И нам это удалось.[2]

Мы видели, как происходит эвакуация Одессы. Самое ценное из материальной части было эвакуировано. Позади нашей первой линии обороны мы устроили минные поля. 15 октября вечером мы получили приказ заминировать на передовой все проходы, что и было сделано. Ночью получили приказ всем боевым порядком сняться и следовать в одесский порт. На передовой осталось только несколько человек для ведения пулеметного огня. Спустя некоторое время эти люди также прибыли в порт на автомашине. В течение дня перестреляли лошадей, которые были при частях, а трактора, автомашины, боеприпасы и продовольствие, которые не успели вывезти, утопили в море. Немцам не оставили решительно ничего; ни один краснофлотец и ни один красноармеец не остался в Одессе, дабы не попасть в плен. Город покинули все до единого. Часа в три или в четыре ночи мы отплыли из Одессы. Была абсолютная тишина: немцы и не думали, что мы оставляем Одессу. Было досадно и грустно, тем более, что мы никак не могли понять, почему мы уходим.

Когда рассвело, я увидел целый «город» на воде – это была эвакуировавшая нас черноморская эскадра. Корабли в ее составе были самые разные, начиная с тяжелых крейсеров и миноносцев и кончая тральщиками и рыболовными судами.[3] На нашем судне было человек 60-70. Покидая порт, оно столкнулось с другим небольшим судном, крепко ударив его в борт, от чего мы чуть не перевернулись. Мы так и шли дальше с поврежденным бортом. Утром немецкая авиационная разведка обнаружила нас. Часов в 10 утра первая группа фашистских воздушных пиратов – около 30 самолетов – прилетела бомбить нас. Все насторожились. Интенсивный зенитный огонь наших военных кораблей заставил немецких летчиков выбросить бомбы в море и улететь ни с чем. Через час прилетела следующая группа, и все повторилось сначала. Таких налетов было 4 или 5. Затем военные корабли, развивая большую скорость, ушли вперед, оставив позади три-четыре суденышка, на одном из которых был я. С этого момента нам приходилось обороняться самим. При очередном налете немецких бомбардировщиков наши открыли по ним огонь из зенитных пулеметов, а также ружейный огонь. Был отдан приказ: всем солдатам спуститься в трюм, а морякам остаться на палубе, чтобы подавать патроны пулеметчикам. Моряки спокойно делали свое дело, отражая налеты врага. Немцы сыпали на нас бомбы, как картошку, – беспорядочно, торопясь уйти от нашего огня, так как боялись быть сбитыми в море. Бомбы ложились то справа, то слева, то впереди, то сзади, – наше суденышко шло между ними зигзагами, как игрушка, вздрагивая и подскакивая от близких подводных взрывов. Жаль, я не помню имени капитана, который блестяще маневрировал среди вражеских бомб. Он стоял наверху с биноклем и непрерывно командовал: «Право на борт!», «Лево на борт!». Благодаря его хладнокровию и талантливости в маневрах мы не погибли, и судно не получило никаких повреждений. Другое шедшее рядом с нами судно пошло ко дну. Через два дня после напряженной борьбы за выживание мы благополучно добрались до Евпатории, до своих. Правда, здесь, заходя в порт, умудрились сесть на мель и страшно намучились, пока сталкивали судно с мели длинными шестами.

Постояв два часа в Евпатории, мы взяли курс на Севастополь вдоль берега Крыма и уже 17 октября прибыли в Севастополь.

Из Евпатории 17 октября уже легко на этом же корабле прибыли мы в Севастополь. Наши моряки очень нам обрадовались. Они думали, что мы погибли. Город поразил нас непривычной тишиной: не было слышно ни взрывов бомб, ни стрельбы – как будто мы были в глубоком тылу. А о том, что немцы уже подходят к Севастополю, мы не знали. И мы, и жители города надеялись, что немцев остановят на севере Крыма, куда направилась прибывшая из Одессы Приморская армия.

Наш полк остался в Севастополе. Нас поместили в соборе. Мы отдохнули от боёв, выспались, вымылись в бане, нормально поели, по увольнительным ходили в город. Севастополь, эта столица моряков, показался нам раем, но ненадолго. Уже было объявлено осадное положение; срочно создавались батальоны из тыловиков, ополченцев и курсантов. И военные, и граждане города вышли на строительство оборонительных рубежей. Город жил мирной жизнью. После тяжелой фронтовой жизни под Одессой Севастополь показался нам раем, но ненадолго. В Севастополе мы отдыхали до конца октября.

Оборона Севастополя.

Вот как развертывались события после нашего прибытия из Одессы в Севастополь 17 октября 1941 года.

18 октября вся Приморская армия, которая прибыла из Одессы, вышла на помощь 51-ой армии на север Крымского полуострова. Там шли тяжелые бои в районе Ишуни. Но удержать оборону нашим войскам не удалось. Немцы прорвались в степной Крым, захватили западные и юго-западные районы Крыма. 51-ая армия отступила в сторону Керчи. Приморская армия оказалась под угрозой окружения. 31 октября командование Приморской армии решило отступать на Севастополь, чтобы обеспечить оборону главной базы военно-морского флота. Но пробиться к Севастополю было нелегко. Немцы вышли в Альминскую долину, на шоссе Симферополь-Севастополь в районе Бахчисарая и захватили станцию Сюрень, близ которой от Симферопольского шоссе ответвляется дорога на Ялту через Ай-Петри. Отряды немцев проникли в горы. С северной степной стороны Севастополя они захватили поселок Кача. Приморская армия пробивалась в Севастополь с боями через горы и по шоссе Симферополь-Алушта-Ялта-Севастополь. А враг уже был вблизи Севастополя. В Севастополе было объявлено осадное положение. До прихода частей Приморской армии противостоять немцам на суше должны были скромные силы Севастопольского гарнизона. В Севастополе тогда находились два полка морской пехоты и местный стрелковый полк – все неполного состава. Из Новороссийска на кораблях прибыла 8-ая бригада морской пехоты, только что сформированная на Кавказе. Еще батальон моряков вернулся с Тендровской косы, удерживать которую уже не было практического смысла. Но этих частей не хватало, чтобы прикрыть подступы к городу с суши. В Севастополе стали спешно создавать новые батальоны из тыловиков, ополченцев, курсантов. За три-четыре дня число бойцов, готовых защищать город, выросло до 20 тысяч. Но не хватало вооружения – артиллерии, винтовок. Танков было всего 9 штук – это были Т-26, вывезенные из Одессы и восстановленные после тяжелых повреждений. Войска и гражданское население вышли на строительство оборонительных рубежей.

Примечания С.Смолич: «Третий полк морской пехоты, в котором служил рядовой Александр Перлов, стоял на подступах к Севастополю со стороны Инкермана. Полк мужественно выдержал все три жестоких гитлеровских штурма в период с ноября 1941 года по июнь 1942 года. Читая послевоенные записки А. И. Перлова о тех поистине героических днях, я мысленно возвращалась к «Севастопольским рассказам» Льва Толстого. С окончания Крымской войны прошло меньше ста лет, и снова – то же, там же, только ожесточеннее, безжалостнее, безысходнее. Оборонительные бои под Севастополем можно сравнить разве что со Сталинградской битвой. Местами страницы тетради А. И. Перлова похожи на репортажи с передовой. А спустя много лет после того, как были опубликованы подробные сведения о крымских сражениях, когда ему стали понятны все стратегические удачи и ошибки советского командования, Александр Иосифович в частном разговоре так оценил севастопольские события 1941 – 42 годов:

«Оборона Севастополя была совершенно бесчеловечной. Вы подумайте: каждый божий день на кораблях привозили тысячи бойцов пополнения, утром всех отправляли на передовую, а к вечеру почти никого не оставалось в живых! Но с военной точки зрения, как часть общей стратегии сражений Красной Армии в 1941-42 годах, оборона Севастополя была оправдана. Мы, наша армия, перемололи под Севастополем огромное количество немцев и их боевой техники – гораздо больше, чем потеряли там сами, – и, кроме того, задержали наступление немцев на Кавказ.

30 июня 1942 года мы узнали, что командование приняло решение оставить Севастополь. Командующий Черноморским флотом и Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Октябрьский и его помощники сели в самолет и улетели в Новороссийск. Командующий Приморской армией генерал-майор И. Е. Петров, начальник штаба генерал-майор Н. И. Крылов, генерал-майор Е. И. Жидилов и другие командиры отбыли в Новороссийск на подводной лодке. На другой подводной лодке эвакуировались руководители города и горкома партии. А наша 106-тысячная армия, оставшись без боеприпасов, вся попала в плен. Наши командиры бросили на растерзание фашистским зверям целую армию! Не вывезли из города даже врачей, спасавших им жизнь, когда они попадали в госпиталь после ранения. Оставили врачей, и немцы их расстреляли. Это все бесчеловечно, низко, подло!»

И, помолчав, добавил:

«Но они оставили Севастополь немцам и сами покинули город и армию с разрешения и по приказу высшего командования. Если бы они остались с армией в Севастополе, то изменить ход военных действий они все равно уже не могли бы, помочь без боеприпасов солдатам и морякам тоже не могли бы. Они попали бы в плен, и немцы бы их уничтожили. А так они были потом полезными на других фронтах. Командный состав берегли, а «пушечного мяса» в великом СССР было много».

* * *

Севастополь наводнили люди в черных бушлатах. Черноморский экипаж, эта кузница моряков, был переполнен. Там постоянно формировались воинские части. Одни люди прибывали, другие отправлялись на фронт. Наш полк, прибывший с Одесского фронта, занял одну из казарм бывшего военного училища и приступил к занятиям. Предполагалось, что мы недельки две позанимаемся, доукомплектуемся материальной частью и живой силой, а затем отправимся на фронт, на Перекоп. Числа двадцатого октября мы начали занятия по изучению материальной части, тактики и прочего, а числа двадцать пятого получили приказ выступить. После обеда мы выступили (не получив пополнения).

Из Севастополя мы выступили по довольно извилистой асфальтовой дороге, ведущей в Симферополь. Дорога шла между гор. Всю материальную часть мы несли на себе через все подъемы и спуски. Шли молча весь день и всю ночь; на привале все – и рядовые, и комсостав – падали от усталости. К утру дошли до татарского села под названием Дуванкой[4]. После завтрака батальоны были отведены к местам, где они должны были занять исходные позиции. Вблизи села уже было много заранее подготовленных окопов, блиндажей, дотов и дзотов вдоль дорог и между гор.

Наш полк занял исходные позиции и начал их благоустраивать – мы все еще надеялись, что пришли на эти позиции для тактических занятий. Не успели расположиться, как нам на голову посыпались авиабомбы и снаряды. Вся усталость в одно мгновение исчезла. Проведя на этих позициях дня три-четыре, мы утром получили задание провести запасную телефонную линию между штабом полка и одним из батальонов. Я и мой товарищ развернули катушку с кабелем и начали протягивать телефонную линию через гору. Взобравшись на гору, мы вдруг услышали свист пуль. В том что, стреляли по нам, не было сомнений. В недоумении мы оба в один миг упали на землю. Мы подумали, что попали на полигон, где наши проводят занятия по стрельбе, и доложили об этом в штаб. Через несколько часов пришло сообщение о том, что передовые красноармейские части дерутся с немцами в нескольких километрах от наших позиций. Везде были усилены посты, все огневые средства были приведены в состояние боевой готовности. Нам было ясно, что скоро придется снова вступить в бой.

30 октября 1941 года большинство севастопольских береговых батарей открыли огонь по немцам. В этот день приняли бой и мы. После обеда к нам близко подошли немецкие автоматчики под прикрытием танков; остановить их было довольно трудно. Натиск немцев все возрастал. Они подвергли нас сильному артиллерийско-минометному обстрелу, а также сильной бомбардировке с воздуха. На протяжении трех дней мы твердо отстаивали свои позиции, а затем вынуждены были их оставить и с боями отходить на новый оборонительный рубеж, поскольку по обе стороны от наших порядков никого уже не осталось.

Первый штурм Севастополя (ноябрь 1941 года)

Мы отошли километров на восемь в лес и начали окапываться. Новый рубеж был совершенно не подготовлен – не было никаких окопов. Если учесть, что под Севастополем везде камень (мягкий грунт почти не встречается) и что окапываться приходилось исключительно кирками и ломами, то можно себе представить, какие трудности нам приходилось преодолевать. Мы окопались, насколько это было возможно, только коварный враг продолжал свои атаки, ведя по нам концентрированный, массированный огонь изо всех видов оружия. Удержать позиции нам помогла береговая артиллерия Черноморского флота, которая повернула свои стволы в сторону суши и доставала немцев своими снарядами на большие расстояния. Мы слышали, как тяжелые снаряды – «чушки» – пролетали над нашими головами и взрывались в расположении противника.

Еще по дороге на Дуванкой мы поняли, что враг очень близко. Один наш товарищ поехал в Симферополь за боеприпасами, но, не доехав туда, вернулся, так как там уже были немцы. 6 ноября немцы подошли к окрестностям Севастополя – теперь они находились всего в 16 – 17 км от центра города.

Годовщину Октябрьской революции мы встречали в особенно тяжелой и мрачной обстановке. 7 ноября немцы прорвали фронт на нашем направлении, поскольку наши наспех подготовленные позиции оказались недостаточно прочными. Мы понесли большие потери.

Немецкие танки прошли расположение наших порядков; за ними пошли автоматчики. Началась кровавая битва с рукопашными схватками. Доходило до того, что наши моряки дрались с немецкими автоматчиками лопатами. Под напором интенсивного вражеского огня нам пришлось отступить. В конце концов, немецкие автоматчики за танками проникли в наш тыл, и началась трескотня со всех сторон. Все смешались – стало очень трудно разбирать, где наши, а где немцы. Потери были огромными: на каждом шагу падали раненые и убитые, автомашины не успевали увозить раненых. Машина за машиной заполнялись битком. Нам пришлось быть свидетелями одной страшной сцены, когда немецкий танк в упор расстрелял автомашину с ранеными. Значительная часть комсостава также была выведена из строя. Началась паника. Тогда инициатива полностью перешла в руки патриотичных моряков, которые были оскорблены происходящим. Прогремели лозунги: «Ни шагу назад!», «Смерть предателям и трусам!». Моряки творили чудеса, жертвовали собой, когда это требовалось, своими телами преграждая путь танкам.

Хотя нас осталось очень мало, наше сопротивление стало организованным. «Ведь все равно умирать, так прежде, чем самому погибнуть, нанесем врагу как можно больший урон», - так думал каждый из нас.

7 ноября начало прибывать подкрепление: прорвавшаяся через горы 7-ая бригада морской пехоты под командованием полковника Е. И. Жидилова и части Чапаевской дивизии. 7-ая бригада морской пехоты заняла оборону в районе Мекензиевых гор, хутора Мекензи. 2-ой и 3-ий полки морской пехоты (я служил в 3-ьем) отбивали ожесточенные атаки гитлеровцев на центральном участке передового оборонительного рубежа в районе поселков Черкез-Кермен (теперь Крепкое) и Старые Шули (Терновка). Только за четыре дня с 8 по 11 ноября перед нашими позициями образовался вал из мертвых вражеских тел. Первое наступление фашистов на Севастополь буквально захлебнулось в крови, и все же нам пришлось отступить.

Однако напор немцев значительно ослабел. Этому способствовало не только наше сравнительно хорошо организованное сопротивление, но и проливные дожди, которые шли целую неделю, начиная с 6 ноября. Дороги раскисли, передвигаться по ним стало трудно. По вечерам становилось довольно холодно, иногда вода замерзала в лужах. Было нелегко все время находиться под открытым небом. Промокали насквозь, однако переносить сковывающий холод немцам, не привыкшим к нашему климату, было еще труднее. Хотя противник находился уже в 7 км от Северной бухты, прорваться дальше ему не дали. К 9 ноября фронт стабилизировался. К этому времени последние части Приморской армии прибыли в Севастополь и вышли на оборонительные рубежи. Из-за огромных потерь в живой силе числу к 15-му ноября немцы приостановили свое наступление.

Нас также осталось очень мало – в некоторых ротах всего по 10-15 бойцов, но через несколько дней мы получили значительное пополнение и начали совершенствовать свою оборону. Днем и ночью весь личный состав, не покладая рук, трудился: в каменном теле крымской земли кирками, лопатами, ломами, взрывчаткой были созданы траншеи глубиной в человеческий рост. Были проведены и хорошо замаскированные телефонные линии. Было сооружено много крепких блиндажей. Саперы устроили впереди наших позиций много минных полей. Для координирования и корректировки огня мы наладили связь между пехотными частями и артиллерией.

Высшее командование часто инспектировало нашу работу: у нас бывали командующий Приморской армией генерал-майор И. E. Петров, командиры из политотдела Главной базы Черноморского флота, а также командир 25-й дивизии им. В. И. Чапаева генерал-майор Т. К. Коломиец, в оперативном подчинении у которого находился и наш полк. Высшие командиры пользовались авторитетом у личного состава. Они вели себя просто, обменивались опытом с рядовыми бойцами, шутили; я даже один раз лично наблюдал, как генерал-майор Коломиец плясал гопак с одним краснофлотцем и все остальные аплодировали. Все это происходило на передовой.

Жизнь наша более-менее стабилизировалась; редкие артиллерийско-минометные и ружейно-пулеметные перестрелки стали для нас обычным явлением. Мы довольно хорошо оборудовали наши блиндажи, сделали нары для отдыха, оборудовали отопление. Печки наши часто дымили, но после холодной вахты с дождем или снежком, этот дым казался даже приятным. Тусклый свет от самодельной лампадки с ватным или марлевым фитилем оказался достаточным для чтения газет, художественной и научной литературы. В блиндажах появились балалайки, гитары. Музыканты из числа бойцов играли и пели, и достаточно было нажать рычаг телефонной трубки, чтобы эта «художественная самодеятельность» начала транслироваться повсюду. По телефонной связи иногда передавались записи с патефонных пластинок – многие с удовольствием слушали такие «радиопередачи». К нам на передовую приезжали даже московские артисты. Они пели военные песни. Пели хорошо. После концерта выступил генерал-майор И. Е. Петров. Он сказал: «Такое может быть только у нас. К нам приехали артисты из самой Москвы! А к немцам никогда в жизни не осмелятся приехать артисты».

На фронте не только стреляют – на фронте едят, пьют, хотя во время боя, когда смотришь смерти в глаза, не до еды и не до сна. Спали урывками, где придется – в окопе, на земле, на снегу; спали, прижавшись, согревая друг друга своим теплом.

Однажды мы всем отделением расположились завтракать. Разложили еду на палатке. В этот момент немцы открыли по нам огонь. Мы с командиром подхватились и убежали в другое место. И командир говорит: «Вот проклятый фриц! Из-за него мы остались без завтрака!» А один моряк говорит: «Что вы, товарищ командир, весь завтрак при мне. Я весь завтрак вместе с палаткой сгрёб и притащил с собой».

В другой раз вечером в темноте привезли нам на походной кухне ужин. Бойцы пошли со своими котелками за едой. Воспользовавшись полной темнотой, два немца подкрались к одному нашему моряку, который шел с полученным своим ужином, схватили его и повели на свою сторону. Там с него сняли ботинки и передали другому солдату, чтобы тот отвел его в штаб на допрос. Немец повел его впереди себя, держа винтовку наизготовку так, что штык был впереди моряка. Увидев, что поблизости никого нет, моряк выхватил у немца ружье, убил его, бросился бежать, и добежал до своих. Все произошло так быстро, что никто не успел заметить его отсутствия. Вот только остался моряк без ужина и без ботинок... И грустно, и смешно, и хорошо, что мы не теряли чувства юмора.

Во время наступившей передышки мы хорошо укрепились, и следующая схватка с немцами нас не пугала.

Весь Севастопольский оборонительный район был разделен на 4 сектора обороны. Наш полк стоял в обороне 3-го сектора, комендантом (командующим) которого был генерал-майор Т. К. Коломиец. На 12-километровом фронте 3-го сектора оборонялись Чапаевская дивизия, 7-ая бригада морской пехоты под командованием полковника Е. И. Жидилова, 2‑ой и 3-ий полки морской пехоты. Нашим полком командовал Сергей Родионович Гусаров (он погиб в последние дни обороны Севастополя – пал, сраженный осколком снаряда). Он и начальник штаба полка Петр Васильевич Харичев, часто приходили к нам в блиндаж. Гусаров был умный, крутой человек, строгий по-фронтовому, выражался крепким русским словом, когда был недоволен. Харичев был интеллигентный образованный человек; потом его ранило, и его отправили на Большую землю. Больше мы о нем известий не имели. Заходил к нам командующий 7-ой бригадой морской пехоты полковник Жидилов Евгений Иванович. Командующий Приморской армией генерал-майор И. Е. Петров лично объезжал передовые позиции, чтобы знать истинное положение дел и состояние войск. От нас он связывался с высшим командованием и другими частями армии. Мы были с ним знакомы еще по Одессе. Это был очень серьезный, интеллигентный, образованный, приятный человек. Генерал-майор Петров пользовался огромным авторитетом и уважением всех – от рядовых до высшего командного состава. Когда в ставке верховного главнокомандующего было принято решение отстранить генерала от командования Приморской армией и на его место прислали Героя Советского Союза, участника финской войны Черняка, все командование Севастопольского оборонительного района вступилось за Петрова и отстояло его перед ставкой; в результате генерал-майор Петров сохранил за собой пост командующего Приморской армией.

Собиравшиеся в блиндаже связистов командиры не стеснялись говорить при нас обо всем, что происходило на Севастопольском фронте. И я, рядовой моряк, узнавал много такого, что рядовому не положено было знать.

С 13 ноября немцы снова пытались прорваться в Севастополь – на этот раз со стороны Ялтинского шоссе. На нашем участке больших атак не было; мы держали оборону на своих рубежах.

Однажды началась страшная бомбежка и обстрел нашего участка. Наш командир загнал нас, молодых моряков, в блиндаж. Сам зашел последним, но взрывная волна убила его наповал у входа в блиндаж. Он упал даже нигде не раненный. Мы остались, как цыплята перепуганные. После немецкой артподготовки их пехота пошла на нас сплошной стеной. Рядовые моряки взяли на себя командование и остановили наступление немцев. Кто-то крикнул: «Ни шагу назад! За нами Севастополь и море, отступать некуда». В этом бою полегло много людей с обеих сторон.

21 ноября гитлеровцы предприняли последнюю в ноябре 1941 года отчаянную попытку прорваться в Севастополь, но их атаки были отбиты. В ноябрьских боях помощь пехоте оказывала артиллерия Черноморского флота: береговые батареи и корабельная артиллерия. Так, крейсеры «Червона Украина» и «Красный Крым», старые наши знакомые по обороне Одессы, стоя на якоре вблизи Графской пристани, через весь город обстреливали немецкие тылы. Их снаряды доставали за Балаклаву и долетали до Бахчисарая. 22 ноября 1941 года первый штурм Севастополя закончился. Немцы понесли большие потери и вынуждены были остановиться.

Немецкая 11-ая армия под командованием фельдмаршала Манштейна, одна из сильнейших на всем Восточном фронте, застряла в Крыму теперь уже надолго. Имея в своем тылу советский Севастополь, гитлеровцы не могли двинуть ее для подкрепления своих войск, наступающих на Ростов и рвущихся на Кавказ. Как стало потом известно, в ноябре на нас наступали четыре дивизии вермахта: 22-ая, 152-ая, 50-ая и 72-ая отборная ефрейторская. По численности немецкие дивизии более чем вдвое превосходили наши. Потери гитлеровцев исчислялись тысячами солдат и многими десятками танков и самолетов. Только большие потери заставили немцев прекратить атаки 22 ноября. Однако никто не сомневался, что, получив подкрепление, враг предпримет новое наступление. Для его отражения нам нужна была помощь, прежде всего, боеприпасами, так как после 22 ноября снарядов у нас оставалось примерно на 3 дня. В ноябре мы начали получать подкрепление с Большой земли. Базой питания Севастополя был Новороссийск. Закавказский фронт на быстроходных боевых кораблях и транспортах переправлял в Севастополь боеприпасы, питание, горючее, людей, технику. Но немцы тоже увеличивали численность своих войск и количество техники. От взятых в плен немцев мы узнали, что у них гораздо больше, чем у нас, пехоты и артиллерии, а в танках и авиации абсолютное превосходство. Как стало известно позднее, к началу второго штурма немцы сосредоточили вокруг Севастополя семь пехотных дивизий, две горно-стрелковые бригады, 1275 орудий и минометов, свыше 150 танков и до 300 самолетов.

Второй штурм Севастополя (декабрь 1941 года)

До начала второго штурма мы укрепляли наши оборонительные рубежи: строили землянки, блиндажи, вгрызались в скальный грунт окопами. В это время немцы больших атак не предпринимали, но периодически в разных местах обстреливали наши позиции.

12 декабря по радио мы узнали, что наши войска перешли в контрнаступление и отогнали немцев от Москвы. Новость о первых победах Красной Армии была встречена всеобщим ликованием, но одновременно все ужасались тому, что враг дошел аж до Москвы.

В том, что немцы готовят новый штурм Севастополя, не было сомнений. По данным нашей разведки за время передышки они тоже сильно укрепились – подтянули большое количество войск, а также артиллерию всех калибров, в том числе четырнадцати- и шестнадцатидюймовые орудия. Мы готовились к отражению штурма; каждый день проходил в ожидании атак. И все-таки штурм начался раньше, чем мы предполагали.

17 декабря 1941 года в 7 часов утра забежал к нам в блиндаж командир роты связи и крикнул: «Боевая готовность, немцы наступают по всему фронту!». Было еще темно, и когда мы выскочили в лес, мы увидели ярко-красное небо, освещенное вспышками от взрывов орудийных снарядов. От них содрогались наши блиндажи. Мощность огня противника превышала все мыслимые пределы. Артиллерийская стрельба была настолько частая и велась из такого количества орудий, что мы слышали сплошной тяжелый гул, какой бывает во время землетрясений. Небо горело, земля содрогалась. Через несколько минут связь вышла из строя; связисты побежали по линиям ее восстанавливать, а грохот орудий продолжался. Связь восстанавливалась и тут же обрывалась. Канонада не ослабевала. После артподготовки фашистская пехота пошла в атаку. Но, упреждая атаку немцев, наша корабельная артиллерия и береговые батареи открыли интенсивный огонь по расположению противника. Артиллеристы били прямой наводкой по наступающим на нас танкам и цепям вражеской пехоты, нанося точные массированные удары. При этом они старались беречь снаряды, так как их трудно было доставлять на передовую. Артиллерию, несмотря на плохую погоду, поддерживали наши самолеты.

Мы подпускали фашистских пехотинцев на 150 – 200 м и точным огнем косили их. Атаки немцев захлебывались. Под прикрытием ураганного орудийного огня пьяная пехота противника перешла в психическую атаку. Они подошли к колючей проволоке, натянутой впереди наших порядков. Ружейным и пулеметным огнем наших моряков атакующие были уничтожены и остались висеть на проволоке. Однако немцы продолжали штурмовать наши позиции, несмотря на огромные жертвы. Наши хладнокровно отвечали мощным ружейно-пулеметным огнем. На проволоке оказалось так много убитых, что под тяжестью их тел она провисла до земли. Немцы и не пытались уносить своих погибших – даже ночью. Они решили преодолеть проволоку, шагая по трупам своих солдат, чтобы забраться в наши окопы. Однако из этого ничего не выходило: за ночь наши бойцы натягивали новую колючую проволоку поверх приваленной трупами. Когда исчерпался наш довольно большой запас патронов, были пущены в ход ручные гранаты всех видов. Все средства были брошены против одичалой наступающей орды. Если им и удавалось кое-где забраться в наши окопы, откуда их ночью вышибали.

Бои были тяжелыми. У немцев был большой численный перевес. На некоторых участках атакующие фашистские войска поддерживало до полусотни орудий на километр фронта. У нас было намного меньше. Но, несмотря на большое превосходство сил, за три дня штурма прорвать нашу оборону немцы не смогли. В эти три дня наш третий полк морской пехоты не дал противнику продвинуться ни на шаг, хотя это нам дорого стоило. Каждое утро с кораблей на передовую приходило пополнение – тысячи бойцов, а к вечеру почти никого не оставалось в живых. Командир по телефону требовал: «Подбросьте нам еще палочек». (Это означало – бойцов пехоты). И так было по всему Севастопольскому фронту. За четверо суток с начала штурма наша армия потеряла убитыми и ранеными более 5 тысяч человек. Взятый в плен немец сказал на допросе, что командование поставило им задачу овладеть Севастополем в течение четырех суток, т. е. 21 декабря. Как ни старались немцы, взять Севастополь в назначенный срок им не удалось.

На сей раз, наше сопротивление было организовано лучше, чем во время ноябрьского штурма. Все оставались на своих местах, несмотря на огромные потери. Оставление траншей и отход на ровное голое каменистое место были бы равносильны смерти.

После первых четырех дней штурма огонь, который немцы вели по нам, стал ослабевать – видно, у немцев израсходовались боеприпасы и громадный урон, которые они понесли в живой силе, заставил их призадуматься. Тем не менее, немцы еще предпринимали отчаянные атаки, стремясь во что бы то ни стало занять Севастополь и как-то оправдать громадные потери, понесенные ими за последние несколько дней. Наши ряды не дрогнули – последующие 9 дней наступления не увенчались для немцев успехом.

Стоял мороз – зима была холодная. А немцев гнали в атаку без шинелей, в мундирчиках. Как стало известно из допросов пленных, шинели и обед им обещали выдать в Севастополе.

На седьмой день с начала штурма наступила передышка. Большие атаки немцев прекратились. Все понимали, что неприятель выдохся и подтягивает резервы для новых атак. Наши разведчики узнали, что у немцев назначен новый срок взятия Севастополя – 28 декабря. Враг предпринял еще один отчаянный рывок, пытаясь выйти на ближайшие подступы к Севастополю в районе пригородной станции Мекензиевы горы. От нее до Северной бухты менее часа ходьбы.

29 и 30 декабря шли упорные бои. Станция несколько раз переходила из рук в руки, но удержать ее нашим войскам не удалось. Линия фронта никогда не проходила так близко к Севастополю. Город и порт обстреливали из артиллерийских орудий. Определили, что стреляет тяжелая артиллерия противника из Дуванкоя. Подавить ее смогли артиллеристы прибывшего в Севастополь главного корабля Черноморского флота – линкора «Парижская коммуна». Он привез с Большой земли боеприпасы и стоял в Южной бухте, в центре города. Несколькими залпами своих дальнобойных орудий он разнес вражескую батарею в Дуванкое. После этого прекратился обстрел города, бухты, порта. Это событие подняло настроение горожан, и о нем стало известно даже на передовой. Таким образом, прибывающие с Большой земли корабли не только привозили нам подкрепление, но и сами включались в боевые действия, помогая фронту.

Разведчики дознались, что командование немецкой армии назначило новый окончательный срок взятия Севастополя – к Новому году. 31 декабря ожидалась «окончательная» решающая атака гитлеровцев на трехкилометровом самом опасном для нас участке между 3-им и 4-ым секторами, где немцам удалось вклиниться в наши позиции до тылового рубежа. Сюда к 31 декабря были собраны со всего Севастопольского фронта и нацелены на немцев небывалые под Севастополем силы нашей артиллерии – наземной, полевой, зенитной, береговой и корабельной: на 3 км 240 орудий.

Каждое утро ровно в 8 часов фашисты начинали свою артподготовку, за которой следовала атака. Утро 31 декабря тоже началось с канонады, но на этот раз наши артиллеристы опередили немцев. Контрподготовка велась 20 минут. После этого, в 8 часов утра, наступила абсолютная тишина. Однако в 10 часов немцы опомнились. С их стороны началась мощная артподготовка, а за ней последовала атака. Впереди вражеской пехоты двигались танки. Наши зенитные орудия и полевая артиллерия били по ним прямой наводкой, отсекая от них пехоту, а тяжелая артиллерия била по ближайшим немецким тылам. Враг стремился прорваться к Братскому кладбищу, атаковал у кордона Мекензи, рвался к Северной бухте (а это уже город). На стыке 3-го и 4-го секторов разгорелся жестокий бой. Нас окутали густой дым и пыль от разрывов снарядов. Огневая поддержка всеми видами нашей артиллерии сделала свое дело – ослабила этот последний натиск врага. Гитлеровцы не выдержали и стали откатываться назад. Это был конец второго штурма Севастополя. Немцам удалось в отдельных местах продвинуться вперед, но выйти к Северной бухте они так и не смогли, хотя до нее оставалось всего около двух километров.

Затишье с января по май 1942 года

Накануне нового 1942 года нам стало известно, что наши высадили десант в Керчи, оттянув на себя часть немецкой армии, оккупировавшей Крым. Защитники Севастополя этим воспользовались и при поддержке «катюш» атаковали немцев на тех участках, где они прорвали нашу оборону. В последующие 10 дней нам удалось отвоевать потерянное и вернуться на позиции, которые мы занимали перед началом второго немецкого наступления (т. е. 17 декабря 1941 года). Это наступление обошлось немцам очень дорого. По оценкам нашего командования, только убитыми они потеряли более ста тысяч солдат. В этой битве мы снова вышли победителями. Наступление нового года и наш успех мы отпраздновали, дав по немцам ровно в полночь десяток залпов из всех имевшихся в нашем распоряжении орудий. Немцы тоже ответили на это артобстрелом. Пришлось бегать по линиям и восстанавливать нарушенную связь, но это стало для нас уже привычным делом.

В предновогодних боях нам удалось взять в плен группу немцев. Ими оказались майор, назначенный комендантом города Севастополя, и его комендантская команда. Попал-таки «комендант» на Новый год в Севастополь.

В январе мы снова начали укреплять свои позиции. Было создано множество новых огневых точек; была существенно пополнена наша материальная часть – мы получили новые автоматы, пулеметы и другое оружие; прибыло пополнение. В последующие месяцы прибыло много дополнительной артиллерии. Во многих местах требовалось выкопать новые траншеи; все бойцы нашего оборонительного участка на протяжении последующих месяцев продолжали копать и долбить траншеи. Связь между ротами, батальонами и штабом полка теперь осуществлялась исключительно по траншеям глубиной в человеческий рост, и никакой обстрел не мог нарушить ее. Телефонные линии также проходили по траншеям, которые тянулись на километры. В течение марта и апреля наши бойцы построили столько бетонированных укреплений и установили столько новых огневых точек, что мы могли в любой момент открыть огонь какой угодно сокрушительной силы по всем родам войск. Ни одна точка, находившаяся напротив наших позиций, не оставалась вне зоны артобстрела. Отступление наших войск на керченском направлении заставило нас еще больше усилить оборону, ибо нам стало ясно, что очень скоро немцы будут в третий раз штурмовать Севастополь. Проверки нашей боевой готовности участились. Нас стали часто поднимать по боевой тревоге. Проверялись качество минных полей и замаскированных ям, взаимодействие всех видов огня, все виды связи, маскировка. Наша разведка доносила, что в немецкий тыл ежедневно прибывают поезда, груженные боеприпасами, а на передовую – большое пополнение. Кроме того, в небе появилось большое количество вражеских самолетов разных видов. Немцы тщательно готовились к третьему наступлению. Эта подготовка к последней смертельной схватке длилась по обе стороны линии фронта до июня 1942 года.

На передовой сохранялось относительное затишье. Местами наши переходили в наступление, чтобы улучшить свои позиции, местами немцы пытались прорваться отдельными группами. Защитники Севастополя готовились к отражению нового штурма. С Большой земли поступало по морю подкрепление боеприпасами, горючим, продовольствием, войсковыми частями. Немцы понимали зависимость Севастополя от морских перевозок. На морских путях появилось большое количество немецких бомбардировщиков и торпедоносцев, которые пытались сорвать снабжение осажденного города. Нашим кораблям и транспортным судам все труднее было прорываться к Севастополю. Суда бомбили и торпедировали. В марте 1942 года на переходе с Кавказа были потоплены два наших транспорта. Погибли находившиеся на них солдаты и матросы, пошли на дно артиллерийские орудия и боеприпасы – тысячи тонн снарядов. В середине мая для перевозки грузов стали применять подводные лодки. Дело дошло до того, что горючее перевозили в балластных камерах вопреки всем правилам безопасности.

Праздник 1 мая немцы «отметили» усиленным артиллерийским огнем и бомбежкой наших позиций и города. В первой половине мая неудачей закончилась операция наших войск на Керченском полуострове: наши войска были вытеснены немцами из Керчи. Севастопольцы снова остались в Крыму одни – как в ноябре 1941 года. Только теперь наша оборона приблизилась к городу, а осуществлять связь с Большой землей стало намного труднее. Немцы не только усилили свои резервы под Севастополем, но и перебросили на помощь осаждавшим освободившиеся воска из-под Керчи. Близился третий, решающий штурм. 10 мая все войсковые соединения Севастопольского оборонительного района были переведены на повышенную боевую готовность. В последних числах мая немцы начали прощупывать нашу оборону. Все их попытки пробраться через передний край оканчивались неудачей.

Третий штурм Севастополя (июнь 1942 года)

На рассвете 2 июня вражеская артиллерия открыла огонь по всему фронту. Такого огня еще не бывало[5]. Одновременно сотни самолетов бомбили с утра до вечера боевые порядки наших войск и город. По подсчетам наблюдателей МПВО за один день 2 июня на город и порт было сброшено свыше 3 тысяч фугасных бомб – зажигательные никто не считал. Весь город горел. Интенсивные артобстрелы не прекращались до 7 июня. В один из этих дней на участке нашего полка произошло вот что: после сильной артиллерийской подготовки немцы пустили перед нашими позициями табун лошадей, чтобы таким образом расчистить себе проход через минные поля. Но когда немецкие солдаты двинулись на нас и подошли к нам на близкое расстояние, они были встречены мощным пулеметным огнем и полностью уничтожены. Их хитрый замысел провалился. Тогда немцы пустили против нас несколько танков, но и они застряли. Через два дня наш участок снова был подвергнут сильному артобстрелу, после которого многочисленная немецкая пехота перешла в наступление. Немцы шли на нас пьяные в полный рост, а мы их расстреливали в упор. Вскоре все поле перед нашими позициями покрылось трупами немецких солдат. С нашей стороны в тот день потерь практически не было. Моральное состояние наших бойцов было превосходное.

Взбешенные неудачей фашисты решили подвергнуть наш участок бомбардировке с воздуха. Налеты начинались рано утром – вражеские самолеты обычно атаковали группами по 45-50 самолетов. Одна группа сменяла другую, и мы находились под постоянной бомбежкой. За один день немцы сбросили на наш участок (участок одного полка!) 1800 бомб, однако мы потеряли убитыми всего 15 человек. Сохранить людей удалось благодаря слаженным действиям комсостава и высоким моральным качествам всего личного состава нашего полка.

Огромный перевес в воздухе у противника был главной отличительной особенностью третьего (и последнего) наступления немцев на Севастополь. Из-за того, что вся наша территория подвергалась артобстрелу, мы не могли обеспечить нашу авиацию посадочными площадками. До самого конца июня воздушные налеты немецкой авиации не прекращались. Они были настолько частыми, что иногда за целый день не предоставлялась возможность выйти из окопа хотя бы на одну минуту. Однако со временем наши бойцы привыкли к бомбежке настолько, что обедали, не дожидаясь окончания налета: кашевары раздавали еду, не обращая внимания на разрывы бомб. Однажды мы расположились пообедать в блиндаже. Вдруг весь блиндаж сильно тряхнуло, стало темно, помещение наполнилось пылью и дымом, все смешалось – вещи, люди, еда. Я в это время сидел у телефонного аппарата. Телефонная линия, конечно, была выведена из строя. Когда мы выскочили из блиндажа, чтобы восстановить связь, мы увидели воронку от авиабомбы всего в 10-15 метрах от блиндажа. В другой раз бомба упала у самого входа в блиндаж, но не взорвалась.

Мы продолжали оставаться на своих местах; немцы свирепели. Они еще более усилили налеты авиации. Бомбежки стали такими интенсивными, что небо смешалось с землей. Все было черно от дыма. Среди солнечного июньского дня не было видно солнца. Слышны были только гул снарядов, свист бомб, вой сирен, и дикий визг падающих с неба кусков железа. Особенно душераздирающим был звук падения воздушных торпед. Все кипело, все было в огне. Птички себе места не находили! Но мы оставались на своих местах – траншеи, окопы, блиндажи очень мало пострадали. Немцы оказались бессильными против наших укреплений и не могли сломить нашей воли. Напор наступления на нашем участке ослаб. Ожесточенные бои продолжались на других участках, в особенности северо-западнее Севастополя – там нашей пехоте пришлось противостоять большому количеству танков. Часть бойцов с нашего участка была переброшена туда для отражения вражеских атак. Этих бойцов было мало, потому что наш участок по-прежнему оставался в опасности. От них мы знали, что немцы активно атакуют на других участках – особенно на тех, где сопротивление было послабее. Защитники Севастополя стояли насмерть, несли большие потери, и там, где никого в живых не оставалось, немцам удавалось продвинуться вперед.

Очень досаждали немцам береговые батареи черноморского флота. Они представляли собой мощные, неуязвимые для врага подземные сооружения с несколькими дальнобойными орудиями. Под толщей бетонного настила находилось большое подземное хозяйство с пороховыми погребами, складами снарядов, автономным энергопитанием, помещениями, ходами и прочим. На поверхности были только стволы и башни орудий. Особо отличившаяся 30-ая береговая батарея располагалась вблизи Севастополя на северной стороне. Эту батарею обслуживали 300 человек. Ее орудия били на большие расстояния, доставая немецкие тылы[6].

От пленных мы узнали, что взятие Севастополя было намечено у них на 7 июня, потом срок перенесли на 22 июня (день начала войны), но стойкость защитников Севастополя опрокинула расчеты немцев.

Тем не менее, силы были неравные. Гитлеровцы были вооружены до зубов и располагали неограниченным количеством боеприпасов. А наши резервы боеприпасов подходили к концу: поступление с Большой земли резко сократилось. Прорывать блокаду на море становилось все труднее даже лучшим боевым кораблям. 20 июня два эсминца в последний раз сквозь огневую завесу прорвались в Южную бухту. Боеприпасы заканчивались. Обороняться дальше становилось нечем.

21 – 23 июня, согласно решению командования, основные силы наших войск покинули северную сторону Севастополя и переправились через Северную бухту в центральные районы города.

Наступление немцев на Инкерман со стороны Мартыновской балки создало тяжелое положение в 3-м секторе обороны, где оборонялся наш 3-й полк морской пехоты. Войска, оборонявшиеся на флангах, были смяты противником, и над нами нависла угроза окружения.

21 июня в 2 часа ночи мы получили приказ оставить наши траншеи и взорвать огневые точки и блиндажи. Нас этот приказ поразил, но приказ есть приказ. Мы собрали всю материальную часть, оставили наши укрепления и перешли на новый оборонительный рубеж, представлявший собой открытую местность с каменистой почвой. С наблюдательных пунктов мы смотрели, как немцы без единого выстрела занимают наши траншеи всего в 4-5 километрах от нас. Мы протянули телефонные линии для связи между батальонами, но эти линии уже не были достаточно эффективными, так как лежали на ветках деревьев и кустов и обрывались при каждом взрыве. Быстро окопаться также не представлялось возможным, ибо на камнях нелегко рыть окопы под ураганным огнем. Когда немцы подошли ближе, мы были подвергнуты минометному и артиллерийскому обстрелу; множество бойцов и командиров было выведено из строя. Бомбежка с воздуха на открытой местности также сопровождалась многочисленными жертвами. В этих тяжелых кровопролитных боях я участвовал с 22 по 25 июня 1942 года. 25 июня я был ранен в голову осколком снаряда и отправлен в госпиталь в каменоломнях, где мне сделали операцию (извлекли осколок размером с медный пятак и зашили рану). Через 2-3 дня меня вместе с другими тяжело раненными отправили на автомашине в Камышовую бухту для эвакуации на Большую землю. До 2 июля мы ждали эвакуации. Нам уже было ясно, что раз сверху поступил приказ оставить укрепления, значит, ситуация тяжелая. Наши продолжали отходить. Немецкая авиация продолжала массированную бомбардировку как военных объектов, так и госпиталя, в котором были раненые. 1 июля немцы овладели Севастополем. Остатки нашей армии, сосредоточившиеся возле Камышовой бухты и Херсонесского маяка, ожидали эвакуации, но так ее и не дождались. В сложившейся боевой обстановке корабли не смогли подойти к берегу. 2 июля все, кто находился в Камышовой бухте, в том числе и госпиталь, в котором я лежал, были взяты в плен.

Севастополь пал. Но немцы заплатили за это очень дорогую цену. Их потери в десятки раз превосходили наши. Те сотни тысяч немецких солдат, которые остались навсегда под Севастополем, больше не участвовали в войне ни на каких фронтах!!!

Плен. Фашистские лагеря

3-го июля к госпиталю подошли немцы. Всех раненых и медперсонал выгнали на улицу. Последовала команда: «Евреи, моряки, политработники, выходи вперед!». Никто не вышел, потому что поняли, что это смерть. Я впервые почувствовал, что значит право на жизнь. Нас всех – раненых и здоровых – погнали пешком в Бахчисарай. По дороге немцы многих расстреляли. Как вздумается какому-нибудь немцу попробовать свой автомат, он его наставит на колонну пленных и стреляет – убитые падают, остальные бегут вперед. Тех, кто, ослабев, отставал, расстреливали на месте. По дороге к колонне пленных, среди которых был я, подошли несколько русских и украинцев, продавшихся немцам, и крикнули: «Среди вас евреи есть?». Последовал громовой ответ из колонны: «Евреев нет, мы их сами поубивали». А я был среди них, все это видел и слышал! Кругом были незнакомые мне люди, а меня принимали за русского. Дальше я жил без права на жизнь. Был разгар лета, стояла сильная жара. Некоторые выбегали к речке за водой – немцы по ним стреляли и многих убили. А те, кому удавалось добыть воду, продавали ее по 1000 рублей за бутылку. Тех, кто отставал и падал, тоже пристреливали.

Когда мы прибыли в Бахчисарай, немцы поотбирали у многих лучшую одежду и обувь, и, таким образом, многие остались голы и босы. Нас всех согнали на участок под открытым небом, огороженный колючей проволокой. Когда пошел дождь, люди ходили по колено в грязи, а лечь совершенно не представлялось возможным. Мы разбили пару бутылок и стеклом от бутылок расчистили себе место, чтобы лечь отдохнуть. На протяжении дня нам давали грамм по 150 хлеба и два раза в день по пол-литра сырой воды, в которую добавлялись 1-2 ложки грязных отрубей. Воду брали из грязной речки, протекавшей метрах в 30 от нас. Пить, несмотря на жару, нам весь день не давали. Некоторые, на свой страх и риск, бегали на речку за водой, но многие из них были застрелены. Началась дизентерия. Многие умерли от болезней и голода. Люди стали похожи на мух. Многие простудились, ибо в Крыму в июле даже при дневной жаре ночи бывают прохладными. Немцы ликовали.

Нам было предложено выдать всех комиссаров, евреев и работников особого отдела. В награду за каждого выданного предлагалась порция баланды и его одежда – человека оставляли в одном нижнем белье. Среди нас находились подлецы, совершавшие такое предательство, чтобы получить порцию баланды, шинель или гимнастерку. Трудно подобрать слова, чтобы описать издевательства немецких извергов над евреями и политработниками. Несчастным совсем не давали есть и избивали их так, что кровь стынет в жилах, когда вспоминаешь об этом. Еврейские женщины и дети подвергались издевательствам наравне с мужчинами.

Нас продержали в таких условиях дней десять. Затем погнали в Симферополь. В Симферополе нас загнали в лагерь для военнопленных. Мы впервые напились воды, кто сколько хотел. В симферопольском лагере мы в первый раз увидели русских полицаев: у одних была в руках дубинка, у других – толстый ремень на шее. Всех нас разбили на группы по национальному признаку – русских отдельно, украинцев отдельно и т. д. – и через два дня погрузили в товарный эшелон и повезли в Днепропетровск. Когда нас выгрузили в Днепропетровске, многие из нас не могли самостоятельно ходить. Всех нас отвели в днепропетровскую тюрьму. По всему городу висели флаги с огромной свастикой. В тюрьме нас развели по камерам с цементным полом и окнами без стекол (стекла были выбиты). Я познакомился с одним санитаром, который очень мне помог. Он снял повязку с моей раны, которая уже начала гноиться, промыл рану и снова обвязал мне голову. Потом он проделывал это регулярно около месяца – до самого отъезда в другой лагерь. Среди охранников днепропетровской тюрьмы мы увидели русских, украинцев и представителей других национальностей в немецкой форме. Какие-то полицаи объяснили нам, что немцы и русские, одетые в немецкую форму, ставят перед собой задачу «бороться против евреев и большевиков за Россию без большевиков и капиталистов». Некоторые из нас принимали эти слова за чистую монету, но большинство отлично понимало, что это бред. После такой предварительной агитации немцы перешли к делу: у всех без исключения пленных отобрали всю обувь – и хорошую, и плохую (шинели отобрали еще в Симферополе). Затем было подвергнуто ревизии наше обмундирование; ревизия была проведена таким образом, что после нее все остались босы и в рванье.

Нас разбили на группы, развели по камерам и заперли в них. «На волю» выводили только тех, кого использовали на каких-нибудь работах. В каждой камере было от 50 до 60 человек. Тут же ели, тут же стояла и «параша», и поскольку многие болели дизентерией, можно себе представить, или, вернее, нельзя себе представить, что нам пришлось пережить.

Заправляли всем в этом аду здоровые отъевшиеся полицаи из бывших военнопленных. У каждого из них всегда висел ремень на шее или была палка в руках. За малейший проступок жестоко наказывали на месте. На каждом шагу слышались оклики полицаев: «Это вам не у Сталина, тут не большевики!». Приходилось молча терпеть и переносить все издевательства.

Моя рана не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Раз в два-три дня полицай выпускал меня к санитару на перевязку. Таким образом, мне предоставлялась возможность немного подышать воздухом. Поскольку мы целыми днями лежали на голом цементном полу на сквозняках, многие заболели. В числе заболевших был и я. Организм слишком ослаб. Ко мне вернулась малярия, которую я перенес в 1937 году. Вдобавок нас отвратительно кормили: два-три раза в день давали по пол-литра баланды из прогнившей кукурузы, гнилых отрубей и прочей гадости, что не годится даже для скота, и по 200-250 грамм эрзац-хлеба. Многие, в том числе и я, заболели цингой. Ранение, малярия и цинга настолько обессилили меня, что я с большим трудом поднимался по лестнице на второй этаж, т. е. превратился, как говорили в плену, в «доходягу». Всех «доходяг» перевели в отдельную камеру, которая всегда оставалась открытой. Мы получили возможность встречаться с другими больными, а также с теми, кто ходил на работу.

Однажды я видел, как немцы привели группу евреев (мужчин, женщин и детей) и отдали их на потеху русскому полицаю. Тот приложил все усилия, чтобы его действия понравились немцам. Он бил этих несчастных всякими способами – ремнем, палкой, – а когда почти все женщины и дети упали, он стал избивать их ногами, обутыми в тяжелые сапоги, сопровождая свои действия страшной нецензурной бранью. У меня сердце обливалось кровью, а немцы стояли поодаль, наблюдали за всем этим и смеялись. Когда избитых загнали в камеру, оттуда еще долго слышались стоны и плач.

Мы с сокамерниками часто обсуждали, как нам выбраться из этого ада, и были готовы совершить побег при первом удобном случае, но счастье нам не улыбалось. Из тюрьмы, которая усиленно охранялась немцами, при нашем состоянии здоровья бежать было невозможно.

В середине августа 1942 года собрали и построили почти всех больных, находившихся в днепропетровской тюрьме. Полицаи очень тщательно нас обыскали – отобрали ножи и прочее – и отправили на днепропетровский вокзал. Там нас поместили в вагоны и повезли, как мы потом узнали, в Славуту. Мы подготовились к побегу, начали снимать проволоку с окна, но свои же запротестовали и не дали нам бежать – из боязни, что оставшихся из-за нас накажут. Наш план побега провалился.

В Славуте был большой лагерь для больных и раненых военнопленных разных национальностей[7]. Нас разместили в казармах[8] на дощатых нарах в три яруса. По сравнению с другими лагерями тут было относительно спокойно: полицаи были не такие свирепые, нам разрешалось ходить по двору за проволокой целыми днями. Но пища была все та же – два раза в день по литру баланды из гречневой шелухи и 250 грамм хлеба. Иногда попадался нам лук, старые соленые огурцы, и мы немного ожили.

Лечиться здесь было нечем – лекарств никаких не было. Кто-то выздоравливал, кто-то умирал. В казарме всегда стоял тяжелый дух от гноящихся ран. Медикаментов не было. За один бинт обыкновенно платили пайкой хлеба, и те, кому удавалось достать бинт, шли с ним на перевязку. Я познакомился с одним врачом, который помог мне советом, и рана моя кое-как затянулась. Потом этот врач достал для меня акрихин, при помощи которого мне удалось справиться с малярией.

На улице было еще довольно тепло, так, что можно было целый день пролежать на дворе, ночь переспать на досках, а потом снова выйти на улицу и слушать там всякие «местные новости». Как-то один русский охранник, устав от расспросов пленных, сказал: «Не говорите, что вам плохо. Вам еще очень хорошо, ибо вы не видали, что здесь творилось в 1941 году. Этот лагерь был переполнен военнопленными. Их было так много, что в корпусах всем не хватало места. Еду пленным бросали через проволоку – это были мерзлые буряки (т. е. свекла) и сырая морковь. Кто ухватит бурячок, тому повезло, кто не ухватит – остается голодным. За эти буряки люди убивали друг друга. Доходило до людоедства. Бежать было трудно, ибо через каждые 50 метров стоял часовой; и все же были случаи, когда люди группами по 150-200 человек бросались на прорыв через проволоку: охранники открывали по ним огонь; 100 - 150 человек погибнут, человек 25 - 40 прорвутся и уйдут в лес. Однажды зимой 1941 года привезли на эту площадь целый эшелон с военнопленными; выгрузили их, построили и из пулеметов расстреляли. Совсем близко отсюда находятся десятки братских могил, в каждой из которых захоронено по три-четыре тысячи военнопленных. А вы говорите, что вам плохо».

В первых числах сентября 1942 года немцы отобрали среди больных и раненых группу людей, которые, по их мнению, выздоравливали, и отправили всю группу в Шепетовку. В этой группе оказался и я. В Шепетовке нас встретили полицаи еще более жестокие, чем в Днепропетровске. Первый день по прибытии мы простояли в очереди за баландой. Получили баланду из нечищеной свеклы с волокнами, на которых была земля – свеклу, как видно, рубили лопатой. Но и этот «суп» казался нам вкусным, как компот. В этом лагере условия содержания были еще более суровыми, чем в днепропетровской тюрьме, – на каждом шагу колючая проволока, каждый корпус ею обнесен. Корпуса большие и без окон. Грязь жуткая. Баня нам уже и во сне перестала сниться. Расположенные близко друг к другу нары были заполнены людьми. Хотя на нарах ничего, кроме досок, не было, вшивость стала обычным явлением. Вшей было так много, что днем можно было наблюдать, как при солнышке они повсюду приводят в движение песок вокруг корпусов. Заняться было нечем. Сидели целыми днями и искали вшей, или стояли часами в очереди за баландой. Так продолжалось до середины сентября. Во второй половине сентября похолодало, пошли дожди. Наше положение стало просто невыносимым. Нас выгоняли на улицу до восхода солнца. Полицаи были в шинелях и сапогах, а мы босые и в одних рубашках. Обыкновенно мы прижимались друг к другу спинами, чтобы согреться (моим напарником для обогревания был Немцов Александр Алексеевич). А ноги у нас коченели, пока земля не прогревалась солнцем. Еще хуже было с ночлегом. В просторных лишенных окон помещениях стало невозможно спать. В две-три маленькие комнаты, рассчитанные на 20 - 25 человек, стало набиваться по 120 - 150 человек. Просто ложились друг на друга, как сельди в бочке. Для всех места не хватало; поэтому многие заходили на 10-20 минут погреться и выходили обратно. У дверей всегда стояла очередь. Поскольку это происходило ночью и нарушало покой полицая-охранника, тот иногда вскакивал и палкой выгонял всех из комнат, а комнаты запирал – запрет, а сам идет спать. Тогда приходилось до утра ходить, чтобы согреться. Если днем шел дождь, то мы уж обязательно были на дворе, под дождем. Так продолжалось до первых чисел октября.

Рядом с нашим лагерем военнопленных был казачий лагерь (лагерь завербованных немцами добровольцев). Они также питались в нашей столовой. Что их заставило продаться немцам, я не знаю. Очевидно, они купились на какие-то добрые обещания со стороны немцев. Каждое утро эти люди молились, а когда шли получать свой обед, пели всякие похабные песни. Они отличались от нас еще и тем, что мы ходили босиком, а они – в деревянных башмаках.

Как-то рано утром в первых числах октября 1942 года нас построили и повели на станцию. День был ветреный с легким морозцем. Конвоиры наши, одетые в шинели и обутые в сапоги, намерзлись; нам, разутым и раздетым, очевидно, было «жарко». Проходили мимо нас русские женщины, которые хотели нам чем-нибудь помочь, но конвоиры их близко не подпускали, а если и принимали от них продукты и табак, то оставляли все это себе. Поздно ночью нас привели обратно в лагерь. На следующее утро опять привели на станцию, тщательно обыскали, загнали в сырые вагоны, в которых пол был покрыт песком и снегом, выдали по 300 г хлеба и куда-то повезли (как потом выяснилось, в Германию). На площадке в конце нашего вагона расположились русские охранники.

Ехали мы 5 дней. В течение этих пяти дней мы два раза получили по одному литру супа. Когда те, кто посмелее, спрашивали, почему нас не кормят, немцы отвечали: «Это война», – и смеялись. Всю дорогу шел дождь. Крыша вагона пропускала воду как решето. Многие не выдержали такого зверского испытания голодом и холодом – за время пути в каждом вагоне умерло 5-6 человек, а то и больше. По прибытии на станцию назначения мы почти не могли самостоятельно двигаться – шли, держась друг за друга.

В перелеске, где мы выгружались, стоял немец средних лет и фотографировал нас. Потом нас повели в лагерь под названием Шталаг IV В[9]. Голодные люди начали кидаться на росшие по обе стороны дороги свеклу и брюкву, началась стрельба.

В лагере перед нами выступил гитлеровец, умевший говорить по-русски. Он прочел нам лекцию о том, «какой вред приносит коммунизм», и представил свою проклятую Германию как спасительницу России. Мы слушали и молчали. Потом он спросил, есть ли среди нас люди с высшим образованием. Двое-трое малоумных нашлось; он их высмеял и стал спрашивать, чему их учили в советской школе. Потом он забрал их с собой.

Все прибывшие пленные прошли тщательную санобработку – нас сводили в баню и подвергли дезинфекции; потом нас всех строем повели на регистрацию. Я полагаю, что регистрацию проводило гестапо. Там снова перед нами выступил гитлеровец, который предупредил нас, что мы должны говорить правду, ибо всякий, кто скажет неправду, будет разоблачен и наказан. Каждый из нас должен был назвать свою фамилию, имя, национальность, сообщить, где попал в плен, и прочие формальные данные; потом каждого из нас сфотографировали, повесив на шею металлическую бирку, на которой был выбит личный номер военнопленного. Мой номер был 196921. Нас предупредили, что бирка с номером должна всегда быть на шее: всякий, кто не будет постоянно носить на шее бирку с номером, будет строго наказан. После этого нас повели в бараки для прохождения карантина.

В лагере нас, разутых и раздетых, использовали на тяжелых работах – например, мы возили большие емкости с нечистотами – одну емкость тянули и толкали 25 человек. Работы не прекращались даже в дождь. Люди уставали; злобный немец кричал: «Русиш швайнэ!»; мы падали, вставали и снова падали. Наших ребят послали корчевать пни в пяти-шести километрах от лагеря. Мы повезли им обед. Немец-конвоир подождал, пока погрузили на повозку их обед, потом сам уселся, и мы потащили повозку. Когда ребята поели, посуду собрали и снова погрузили на повозку, и немец снова сел сверху и нам пришлось везти его обратно в лагерь. Я не представляю, как этот паскудный немец, потерявший честь солдата, сквозь землю не провалился; нам было стыдно за него. И такие, как он, называли себя «цивилизаторами» и еще прикидывались друзьями русского народа!

За первые дни пребывания в лагере мы еще больше ослабели. В день мы получали два раза по пол-литра супу из рогачек (задубевших капустных кочерыжек и обрезков свеклы) и грамм 200-250 хлеба из древесных опилок и остатков сахарной свеклы.

Комендант наших бараков, тоже русский, стараясь выслужиться перед немцами, после работы в бараки не пускал. Поскольку дождь и холод – неважные друзья голого тела, мы все забивались в уборные, чтобы хоть как-то укрыться от холода и дождя, однако долго там укрываться не удавалось. Стоило полицаям заскочить в уборную, сразу начиналась расправа над нашим братом – нас били ремнями и палками, и все выскакивали на улицу. Мне уже стало казаться, что все кончено, спасенья нет! Однажды мой товарищ (помню фамилию – Антипин) обратился ко мне со словами: «Саша, ты знаешь, у тебя губы такие синие и сам ты такой бледный, что жить тебе, определенно, осталось совсем недолго!» «Ну что ж, я не первый и не последний, я ничем не лучше и не хуже других», – сказал я.

Мы жили в ожидании голодной смерти. Холод и голод, издевательства, дожди и тяжелая работа отнимали у нас всякую надежду на то, что удастся выжить. Так прошло более недели. Затем нас повели на медицинскую комиссию, где было два врача – один немец и один русский. Мы пробегали мимо них голые, и в этом заключался весь медосмотр. Тем, кто уже вовсе был негоден для работы, писали на груди химическим карандашом нуль. Годных к работе заносили в особый список и ставили им на груди крестик. Через два дня мы получили «обмундирование», которое было со всех сторон помечено: на брюках, на груди и на спине красной и белой красками были намалеваны буквы «SU». Вечером нас отвели в отдельные бараки для отправки (куда – неизвестно). Утром мы получили по кирпичику хлеба, который тут же съели, и нас отправили на станцию. Из разговора немцев-конвоиров я понял, что мы едем на какие-то шахты.

Через два дня мы прибыли к месту назначения. Поезд остановился на окраине неизвестного нам города. В окошко вагона я увидел на домах вывески различных учреждений. Они были написаны не на немецком языке. Товарищи стали спрашивать меня, в какой стране мы находимся. По вывескам, а также по тому, что наш состав все время шел на юго-запад, я предположил, что мы во Франции. Через окошко, затянутое колючей проволокой, мы смотрели на прохожих – аккуратно одетых французов и француженок. Эти люди давали нам понять, что ненавидят немцев, - за спиной немцев они очень дружелюбно здоровались с нами и плевали немцам вслед. Многие французы за спинами немцев грозили им кулаками, а нам демонстрировали свою солидарность с нами жестом «Рот фронт!». Мы сразу поняли, что попали в дружественную нам среду.

Франция. Шахта в Салломине

После этой остановки мы проехали еще километра полтора и остановились напротив одной из угольных шахт, где нам потом пришлось работать. И снова, выйдя из вагонов, многие еле двигались. Французы с ужасом смотрели на нас, пораженные тем, до какой степени истощения нас довели – мы были похожи на обтянутые кожей скелеты. Всех нас повели на шахту № 4 города Салломина (Sallaumines)[10]. Мы помылись в бане и получили синие шахтерские робы с нашитыми на спину белыми лоскутами, служившими отличительным признаком военнопленных. Нас отвели в лагерь, где было 6 деревянных бараков. Французы всех зарегистрировали и выдали каждому посуду и постельные принадлежности – матрас и одеяло, и мы сразу почувствовали себя лучше.

В первый день мы получили только по пол-литра баланды из моркови и свеклы без хлеба. В последующие два дня нам давали французский хлеб. Он был лучше немецкого, но давали его мало – от 200 до 400 грамм на человека. Ребята бегали выбирать из мусора очистки моркови и свеклы и капустные кочерыжки. Немцам, очевидно, было неловко перед французами от того, что мы такие голодные, и однажды, когда одна группа ребят рылась в мусоре в поисках чего-нибудь съедобного, немец дал по ним очередь из автомата. Один пленный был убит на месте и один тяжело ранен – он скончался через два дня. Французские начальники, пришедшие осмотреть наш лагерь и проверить, как мы в нем разместились, выскочили на двор и с ужасом смотрели на этот дикий произвол немцев. Комендант лагеря построил нас и через переводчика объявил, что за порчу одной досточки в бараках будут вешать. Когда мы это слушали, нам уже казалось, что так должно быть. Мне кажется, что мы даже частично потеряли способность здраво мыслить.

Недели две нас держали на карантине. Закончился он так. 9 ноября 1942 года в 4 часа утра немцы ворвались в наши бараки и, не сказав ни слова, начали колотить нас прикладами. Некоторые из них кричали: «Швайнэ, раус!»[11] Мы поняли, что нужно выходить на улицу. Кто успел одеться – выскочил одетый; кто не успел – схватил свою одежду и одевался на улице в темноте под дождем. Немцы выдали нам 6 шахтерских ламп (на улице было темно) и повели нас на шахту 4 компании «Мин де курьер»[12]. Там мы переоделись и нас повели в инструментальную. Переводчик называл наши рабочие номера, и согласно этим номерам нам выдали инструмент. Некоторым дали по две пики (отроконечные насадки) для отбойного молотка (marteau-piqueur), другие не получили ничего. Затем нас повели в ламповую, где каждому из нас в соответствии с его рабочим номером выдали шахтерскую лампу. Эти лампы казались нам очень тяжелыми, хотя каждая лампа весила не больше 3 кг, – они буквально тянули нас к земле. После проверки работы ламп нас спустили в шахту. Глубина нашей шахты была 480 метров. Спустившись в шахту, мы увидели возле клети большое скопление рабочих. Они приветствовали нас, показывая нам жестами, что оккупантам скоро придет конец. Свою глубокую ненависть к немецким оккупантам они выражали разными жестами, в том числе сжатыми кулаками. Немецкая охрана подводила нас к шахте, но вниз не спускалась, так что в шахте рабочим никто не мешал демонстрировать свою солидарность с нами. В первый день мы, как и все рабочие пользовались в шахте полной свободой.

После первой встречи с французскими шахтерами мы вышли на перекресток центральных штреков. В этом месте ветер от вентиляции был так силен, что многие из нас попадали с ног. Пройдя этот участок, мы остановились; нас распределили по бригадам, в которых работали французы и поляки. Бригад было три. Меня поставили откатывать вагонетки с углем. Эту работу выполняли, главным образом, подростки, но я оказался слабее подростка. В напарники мне дали еще одного русского, и мы с трудом справлялись со своей работой. Французы сочувствовали нам.

В первый день мы работали без перерыва с 7 до 11 часов, потом был устроен перерыв на полчаса. Французы и поляки принесли нам хлеб с маслом, яблоки, вареную картошку. Мы все это съели (перед выходом на работу нам не дали никакой еды) и снова приступили к работе. Работавшие вместе с нами французы и поляки хорошо видели, в каком мы состоянии, и старались помочь нам всем, чем могли. Они ежедневно приносили нам еду (продуктами делились с нами не только шахтеры, но и местное гражданское население, не работавшее на шахтах), и за пару месяцев нам удалось более-менее восстановить свое здоровье.

Русские выполняли в шахте все виды работ: работали на вагонетках, доставляли по штрекам деревянные распорки, вместе с французами ставили крепи и т. д. Поскольку среди рабочих было очень много поляков, нам через них удавалось узнавать новости о положении на фронтах, а также объяснять французам, как устроена жизнь в Советском Союзе. Советский строй нравился французским и польским рабочим – они говорили, что после войны не остановятся ни перед чем, чтобы установить в своих странах такой же режим. Мы много говорили с ними о том, что в СССР нет крупных предпринимателей (капиталистов), о том, как организованы медицинское обслуживание и отдых, о системе образования, о кооперативной системе торговли, о финансовой системе в СССР, и все это приводило их в восхищение.

Особенно много времени я проводил с молодым поляком (ему было лет 30) по имени Жозеф, который работал у нас коногоном. Его интересовало все, и я старался ответить на все его вопросы. Мы много говорили о героической борьбе Красной Армии, о поведении наших союзников, обсуждали ситуации на разных фронтах, новости из Москвы, Лондона и Вашингтона и многое другое.

Очень много времени я провел в разговорах с добрым, милым, задушевным стариком-поляком по имени Станислав Гринвальд (Stanislaw Grünwald). Поскольку первое время я очень плохо понимал польский язык, я часто изъяснялся с ним по-немецки. (Кроме него никто – даже мои товарищи военнопленные – не догадывался о том, что я знаю немецкий язык; никто не знал, что у меня было высшее образование, т. к. я писал о себе в анкетах: «колхозник, образование 7 классов».) Станислав ежедневно слушал радио и немедленно сообщал мне новости, а я передавал их своим товарищам. Он часто вспоминал первые дни оккупации Франции, рассказал мне, что когда немцы ворвались в ту местность, где он жил, они схватили и собрали несколько групп молодых людей и расстреляли их. Над французскими коммунистами, которых было очень много, и французскими евреями немецкие оккупанты чинили издевательства, не поддающиеся описанию: женщины, дети, мебель, подушки летели из окон 5 этажа, а замученных гитлеровцы еще притаптывали ногами. Многие французы бежали и успели скрыться. Существовала особая подпольная организация, помогавшая семьям людей, павших от рук нацистов, а также скрывавшимся семьям.

Гринвальд много рассказывал и о деятельности французских партизан, и о зверствах немецких оккупантов на территории Франции, жертвами которых часто становились ни в чем не повинные мирные граждане. Эти зверства не останавливали партизан. Однажды партизаны подорвали вблизи города Лилля (Lille) в Нормандии движущийся эшелон с эсэсовцами. Среди гитлеровцев было очень много убитых и раненых. В порядке возмездия немцы окружили ближайшую деревню и перебили всех ее жителей. Услышав стрельбу, немцы, находившиеся на ближайшей станции, подумали, что это стреляют партизаны, выскочили на улицу и открыли огонь по своим. Те стали стрелять в ответ, и эта перестрелка продолжалось, пока немцы не поняли свою ошибку. В другой раз партизаны вблизи города Лилля обезоружили немцев и пустили с десяток паровозов в глубокую яму для угля. Паровозы были таким образом выведены из строя, и все шахты нашей компании простояли целый день из-за отсутствия транспорта. На действия партизан немцы ответили массовым террором против мирного населения. В самом Лилле были истреблены все жители целого квартала, включая женщин и детей. Потом немецкие власти выразили сожаление по поводу случившегося, представ эту акцию как досадное недоразумение.

Гринвальд не только делился со мной новостями, но и поддерживал меня морально. Я уже не говорю о материальной помощи, которую он оказывал всем русским военнопленным. Стоило мне поговорить с ним, и мне легче становилось на душе. Станислав был исключительным оптимистом. Он всегда говорил нам: «Не унывайте! Вас скоро освободят – скоро придет конец немецким разбойникам».

Кроме того, я близко сошелся с мастером-шахтером по имени Селестр Леконт (Célestre Lecomt), который со временем стал мне ближе родного брата. Когда я работал, он часто останавливался возле меня и начинал мне что-то объяснять, но я совершенно не понимал по-французски. Тогда он постоит, посмотрит и спросит: «Çа va, Alexandre?» («Все в порядке, Александр?), и пойдет дальше. Почему я ему понравился, сам не знаю. Он всегда старался как-нибудь облегчить мой труд; каждый раз показывал часы, чтобы я мог узнать, сколько времени осталось до конца работы. Перед праздниками он всегда приносил мне какое-нибудь лакомство. Когда мы оставались одни, он мимикой и жестами объяснял мне, как русские движутся вперед; давал мне понять, что немцам скоро придет конец. Хотя мы плохо понимали друг друга, наше общение было очень дружеским. Иногда Селестр даже помогал мне делать мою работу, чтобы мне меньше осталось.

Я сдружился еще и с другими французами. Нас объединяла общая глубокая ненависть к немецким оккупантам. Если в первые дни моего пребывания на шахте я полагал, что нужно ждать смерти, то теперь, после трех-четырех месяцев работы, я немного ожил благодаря моим новым друзьям, и у меня появилась надежда, что я смогу бежать из плена.

Я начал готовиться к побегу. Прежде всего я взялся за изучение французского языка, потому что бежать без элементарных познаний во французском языке было бы бессмысленно: при виде незнакомого человека, не умеющего ничего спросить, узнать, объяснить, всякий мог бы выдать меня полиции. Знание немецкого языка не могло мне пригодиться – во Франции его не знают, да и не желал я им пользоваться. Поначалу изучение французского языка продвигалось с большим трудом, ведь у меня не было никаких пособий – ни учебников, ни словаря, ни грамматики. Тогда я сказал себе: «В институте ты успешно преодолел трудности изучения теоретической механики, теоретической физики, математического анализа и целого ряда других сложных предметов; неужели не сумеешь совладать с французским языком?» И сам себе дал наказ: «Или изучи французский, или умри здесь в плену». Для достижения поставленной цели я мобилизовал все мои способности и весь мой жизненный опыт. Привычка к умственному труду в сочетании с чрезвычайным упорством дала свои результаты. О том, как мне удалось почти без посторонней помощи научиться говорить по-французски, я расскажу позже.

Через три-четыре месяца работы в шахте наше положение усложнилось и ухудшилось: всех русских военнопленных отделили от французов и поляков, и для нас отвели отдельную лаву[13] – в ней только руководителями работ были французы и поляки. Всех нас, т. е. русских военнопленных, загоняли в одну большую лаву, а иногда – в две. Каждый из нас получал отбойный молоток, спускался в лаву и становился на свое рабочее место. От 25 до 30 рабочих распределялись по длине лавы с интервалом два-три метра друг от друга. Если учесть, что каждый отбойный молоток гудит, как трактор, то можно себе представить, что там происходило, когда гудели все 25-30 отбойных молотков. Кроме того, в лаве работали 2 больших мотора для приведения в движение рештаков[14]. В воздухе висела пыль такой густоты, что стоящей в двух метрах лампы иногда не было видно; а если к тому же у кого-нибудь еще каучук порвется, тогда по всей лаве хоть не дыши – совершенно нет воздуха. Вентиляция была недостаточной. Один кричит: «Останови мотооор!» - цепи порвались; другой кричит: «Выключи воздух!»; третий: «Запускай мотор!»; четвертый: «Вычищайте рештаки!»; и все это сопровождается матерщиной.

Большое французское начальство первое время обращалось с нами не намного лучше немцев. Проходя мимо нас в сопровождении нашего пориона (бригадира) и двух его помощников, большие начальники срывали с нас рубашки, утверждая, что надо работать по пояс голыми, так чтобы было еще жарко без одежды.

Хотя мы немного поправились, шестнадцатикилограммовые отбойные молотки еще тянули нас к земле. Если попадался хороший пласт угля, работа еще шла ничего, и то мы часто падали на свой молоток. Если же попадали на «каменный» (очень твердый) пласт, то во время работы отбойным молотком зуб на зуб не попадал, а нервы буквально выскакивали из головы. Я два месяца работал «на перевале», т. е. на стыке двух встречающихся пластов. В один день высота моего забоя бывала 40 – 50 см, а в другой – 3 метра (участок очень опасный). За мной крепил француз средних лет – сухой человек с противным характером и плохой специалист. Однажды он закрепил мой забой, а я продолжал работать (конечно, проявляя большую осторожность). Несмотря на то, что стойка была толстая (сантиметров 30 – 35 в толщину), я услышал, как что-то затрещало. Иногда пласт под давлением трещит, если по бокам уголь уже выбран; однако на этот раз треск исходил из другого места. Опыт подсказал мне, что нужно спасаться; я едва успел отскочить, как произошел обвал, стойку переломило, цепи рештаков разорвало и рештаки погнулись. Продолжать работу было невозможно; пришлось заняться ремонтом. В другой раз я пошел в штрек за крепильным материалом, и в это время в моем и в двух соседних забоях случился обвал. Так я два раза по чистой случайности избежал гибели.

Иногда в забое я задумывался о том, куда идет уголь, который мы добываем. «Он использовался против моих родных, против всей моей родины», – думал я и, погрузившись в эти мысли, забывал, что нужно остерегаться начальства. Бывало, помощник пориона Николас Кольд нагрянет и застанет меня в задумчивости – тогда мне доставалось. Я с большим трудом отговаривался от него и дальше уже остерегался, но на другой день снова терял бдительность и попадался Кольду под горячую руку. Он мне говорил, что я мало работаю и что соседи мои, глядя на меня, тоже мало работают. Он кидался драться, однако бить меня у него смелости не хватало, а соседей он много раз крепко избивал. Второй помощник пориона, Томик, никого не бил, но сильно всех подгонял, стараясь оставаться добрым по отношению к нам и в то же время добросовестно выполнять указания высшего начальства, – роль довольно трудная. Сам порион по имени Лель был здоровый, интересный француз – умный, хитрый и жадный до денег. Поначалу, когда мы были еще слабы, он всеми способами заставлял нас работать – присутствием, словом, а иногда и силой. Он выучил русские слова «работай» и «быстро» и произносил их, как русский. Когда мы немного окрепли и чуть-чуть воспрянули духом, он понял, что в шахте в темноте опасно действовать силой, ибо русские – тоже ребята «теплые». Он изменил тактику и начал применять метод «шутка-минутка заряжает на час». Он подобрел ко всем русским и стал все время шутить. Он говорил: «Работайте все с одинаковой производительностью – по 3 погонных метра выработки в день». Его волновали только деньги. Большинство из нас проходили за день от одного до полутора погонных метров, а отдельные негодяи – по 3-4 погонных метра. Для усиления эксплуатации нашего труда немцы ввели категории. Первую категорию присвоили нашим «ударникам» – тем, кто вырабатывал по три-четыре метра; ко второй категории отнесли «середняков», вырабатывавших по 1,5-2 метра в день; к третьей категории были отнесены «плохие» рабочие, дававшие 1 метр выработки. В качестве «кнута» для рабочих придумали такую меру: у рабочих 3-й категории отбирали часть продуктов и отдавали эти продукты рабочим первой категории. Рабочие третьей категории получали после работы 300 грамм хлеба и баланду, а кроме того для них еще находили работу в лагере. Рабочим первой категории выдавали по 550 грамм хлеба, а также немного маргарина и мяса, чтобы их разохотить. Многие клюнули на эту приманку.

Я много раз говорил с близкими мне товарищами о том, что нам нужно сплотиться и всем вырабатывать не более 1,5 м в день – этого вполне достаточно, ведь мы – пленные, и они нам ничего не в состоянии сделать. Я также старался узнать новости с фронта и передать их моим друзьям. Успехи Советской Армии ободряли нас. Однажды после работы зашел к нам полицай Волчок (самый страшный из всех) и назвал мою фамилию. Я откликнулся, а он мне говорит: «Я тебя раньше не замечал». Позже пришел наш старшой по шахте Колывай от старшего переводчика и сказал мне: «Сашка, берегись, меня спрашивали, не ведешь ли ты агитации среди нас, – я сказал, что нет. Потом спрашивали о французах». Теперь я знал, что за мной следят и что среди нас, пленных, есть подлые люди, которые информируют немцев обо всем, что происходит на шахте. Я стал остерегаться.

Я был рабочим третьей категории и продолжал работать по-старому. Некоторые потеряли голову: начали соревноваться друг с другом в производительности труда. В результате многие заболели или покалечились, а некоторые – главным образом, рабочие первой категории – и вовсе выбыли из строя, став инвалидами. Когда в стремлении превысить норму дневную выработку догоняли до 5 погонных метров, рештаки, не выдержав нагрузки, обрывались, а моторы, не выдержав тяжести, начинали буксовать. Порион и его помощники бегали по шахте, не зная, что делать. Наш порион был доволен – угля было много. Не надо думать, что он был на стороне немцев. Познакомившись с ним поближе, я узнал, что он тоже их сильно ненавидит. Его заботило финансовое положение компании: чем больше добывается угля, тем выше прибыль. Куда и зачем отправляется уголь, его не интересовало. То, что этот уголь добывается потом и кровью обездоленных людей, его тоже не волновало.

Мало того, что мы работали, как проклятые, нас еще то и дело лишали положенного тридцатиминутного перерыва. Французы, работавшие крепильщиками, по приказу начальства скрывали от нас время, чтобы мы не знали, что уже пора прерываться на обед. Если когда и раздобрится порион, то даст перерыв на 10 минут – не более. Рабочая смена заканчивалась в 2 часа дня, и многие из нас почти бегом смывались, чтобы поспеть на шахтерскую конюшню. Туда привозили свеклу и морковь для лошадей. При помощи знакомых французов и поляков, работавших на шахте, нашим удавалось тайком от конюхов раздобыть немного свеклы и моркови; все это тут же съедали. Работавшие вместе с нами поляки и французы настолько к этому привыкли, что решили сделать нам своеобразный подарок к Новому году: с разрешения немцев они собрали для нас несколько возов свеклы, моркови, картошки и прочих овощей и 1 января 1943 года раздали нам все это; кому-то досталась одна свекла, кому-то морковка или две-три картофелины. Все это мы приняли с благодарностью, а немцы стояли в сторонке и говорили: «Видите: мы заботимся о вас». Они крепко «заботились» о нас, нечего говорить.

Выходные дни мы вначале получали через три воскресенья на четвертое (один раз в месяц), позже через два воскресенья на третье. Каждый выходной превращался для нас в ад. Утром нас выгоняли на улицу, и начиналась поверка; после поверки производился досмотр нашего барахла: у каждого пленного проверяли, не стёрлось ли его клеймо, затем производились всяческие обыски. Все эти проверки занимали большую часть дня. А потом, если настроение у нашего полицая было плохое, он не пускал нас в барак, и приходилось укрываться от холода где-нибудь по чужим баракам (наш полицай был худший из всех). Но вот, наконец, наступало время долгожданного ужина. Мы выстраивались в колонну и под наблюдением нашего полицая заходили в столовую. Если кто-то из нас чуть-чуть отходил в сторону, он тут же толкал этого человека, бил его и обзывал всякими нецензурными словами. Однажды он вот так толкнул нескольких ребят, и немного запачкал свои «чистые» руки в угольной пыли (у шахтеров робы пропитаны угольной пылью). Он тут же выругался: «Фу, паразиты, я об вас руки замарал!». Таков был наш надсмотрщик Волчок.

После выходного дня наша каторга начиналась сначала. Мы впали в такой пессимизм, что один из наших товарищей повесился в шахте. Французов это происшествие повергло в ужас. Они ясно видели, до чего мы были доведены, видели наше моральное состояние. Мы были очень опечалены случившимся. Человек с крепкими нервами не наложил бы на себя руки. Легче всего покончить с собой – гораздо тяжелее бороться за жизнь; для того, чтобы суметь перенести все ужасы немецкого плена, нужны были очень крепкие нервы, но не все такими нервами обладали.

Вот в таких условиях французский язык никак не лез мне в голову, но нужно было готовиться к побегу, причем так, чтобы никто ничего не заподозрил. Через Селестра я раздобыл блокноты; у меня наладились хорошие отношения с работавшими на шахте детьми, и я стал узнавать у них и записывать русским алфавитом французские слова. Придя в барак, я в свободное время ложился на свою постель и начинал заучивать записанные мною за день слова наизусть. Каждое слово я повторял от 50 до 100 раз, пока не запоминал его. Как только мне представлялся случай встретиться с французами, я сразу использовал новое слово для того, чтобы узнать что-нибудь новое по языку. Мне было известно: чтобы уметь договариваться на иностранном языке, нужно знать как минимум три – три с половиной тысячи слов. И я решил во что бы то ни стало выучить такое количество слов. Я исписал 4 блокнота французскими словами и выучил все эти слова на память. Я часто консультировался у работавших на шахте французских детей (Роже, Романа, Батиста, Луисье и других), а также у троих подростков, работавших на вагонетках, – их звали Мунье, Кароль и Франек. Много раз после работы я просиживал с ними под землей с 2 часов до половины четвертого (русских вывозили наверх после французов в 3.30), и они отвечали мне на все мои вопросы. Они скептически относились к моим усилиям, но не отказывали в помощи, удовлетворяли мое «любопытство». Многие мои товарищи научились делать кольца и меняли их на хлеб, масло и другие продукты. Я же предпочитал оставаться голодным, но овладеть орудием, которое спасет мне жизнь.

По прошествии некоторого времени порион назначил меня помощником бурильщика. Бурильщиком был небольшого роста поляк с усиками – весьма неприятный тип с деспотичным характером, вечно чем-то недовольный. На его недовольство я не обращал внимания, хотя работа была очень тяжелой. Зато я теперь все время находился среди французов и поляков и, таким образом, имел возможность хорошенько подучить французский и быть в курсе всех новостей. Затем я вернулся в лаву, но через несколько дней пришел Селестр и перевел меня на обслуживание мотора в штреке. Работа с мотором очень легкая и оставляет много свободного времени. Тут я узнал от детей, что на другой шахте начальники избили подростка за то, что тот задерживал работу мотора. Я постарался узнать, как это делается. Поскольку я пользовался авторитетом у Селестра, он и порион никогда бы не могли заподозрить меня в саботаже. Я саботировал работу шахты следующим образом: засыпал мотор углем, мелкий уголь проникал внутрь и мотор останавливался. Я тщательно его чистил, а когда начальники прибегали и спрашивали, почему стоит мотор (и вся лава), я отвечал, что, видимо, произошла перегрузка, видимо что-нибудь не в порядке с рештаками. А сам думал: «Если вы получите за день на 40 – 50 вагонеток меньше, то это будет моя маленькая победа».

Тем временем мои связи с детьми и подростками, которые во время работы много раз проходили мимо мотора, укрепились. Если взрослые французы побаивались разговоров с русскими военнопленными, то от детей я узнавал решительно все: они мне рассказывали все новости из газет и радио, приносили журналы, листовки, брошенные самолетами союзников; раздобыли даже две географические карты, которые были необходимы для побега.

Одновременно крепла моя дружба с Селестром. Однажды я написал Селестру письмо на русском языке, в котором заверил его в нашей солидарности с французами, упомянул о нашем уважении к великим французским ученым и мыслителям, о нашей совместной борьбе с фашизмом. Через несколько дней я получил от него ответное любезное письмо, также написанное по-русски и в высоком стиле (впоследствии я узнал, что эти письма проходили через руки одной учительницы, которая была его родственницей). Такую дружескую переписку мы вели довольно длительное время, пока я не овладел французским языком настолько, что мог сам, без посторонней помощи, с ним объясниться.

Через некоторое время моя работа по обслуживанию мотора прекратилась (лава кончилась) и меня перевели на работу к вагонеткам. Я должен был разворачивать на специальной плите и отталкивать вагонетки с углем. Тут мне представилась новая возможность задерживать работу: перед тем, как оттянуть на себя очередную полную угля вагонетку, достаточно было помедлить полминуты – якобы для того, чтобы отдышаться и набраться сил – и штрек и рельсы заваливало углем. Я тогда выключал подачу воздуха, останавливал везде работу, затем брал лопату и начинал убирать этот завал. Человек 30 – 35 ждали, пока я закончу его убирать. Если прибежит порион, я ему объясню на его языке, что угля было слишком много и, поэтому я не успел оттянуть вагонетку. Иногда я даже проделывал этот фокус на глазах пориона, и он не мог догадаться, в чем дело, тем более, что он смотрел на меня с некоторым уважением – как на русского, говорящего по-французски. (Когда я заговорил по-французски, французы стали через меня общаться с другими русскими пленными. Когда я выходил наверх, французы показывали на меня пальцем и говорили друг другу: «Вот идет русский ученый».)

Моим напарником сначала был спокойный французский подросток, которого вовсе не волновало то, что я задерживал работу лавы, так как он тоже в это время отдыхал. Положение осложнилось, когда на его место поставили русского. Мой русский напарник – некто Владимир М., тоже подросток, – был неплохой малый, но большим умом не отличался. Когда я вышеописанным способом останавливал мотор, он приходил в бешенство. Он ругался и кричал: «Тебе приятно сидеть на третьей категории, а я не хочу иметь третью категорию!» Я ему много раз говорил: «Не помогай мне, если я остановлю мотор «по перегрузке», я сам выберу этот рассыпанный уголь». Но Владимир ни в коем случае на это не соглашался. Что я останавливал мотор нарочно, он не был в состоянии понять. Когда моим напарником был француз, мы всегда останавливали мотор в половине второго, самое позднее – без четверти два. Когда я работал в паре с Владимиром М., мы останавливали мотор не раньше двух часов дня. Как я ни старался убедить его, что не надо так поздно заканчивать работу, у меня ничего не выходило. Добиваясь своего, я должен был проявлять большую осторожность.

Довольно скоро я научился сравнительно неплохо изъясняться по-французски. Я чувствовал, что начальство относится ко мне с некоторым уважением. Познакомившись поближе с порионом, я стал с ним открыто говорить о нашей ненависти к немецким оккупантам. Мы много говорили на политические темы. Иногда он соглашался со мной, иногда возражал. После этих разговоров со мной сблизился заместитель инженера по фамилии Шмед. Видимо, порион что-то сказал ему обо мне. Шмед был очень строг со всеми – как с русскими, так и с французами; его все недолюбливали. Однако человек он был неплохой: он страшно ненавидел немцев и способствовал оказанию материальной помощи русским военнопленным. После первой нашей беседы, которая длилась, наверное, больше часа, нам обоим стало ясно, что мы одинаково сильно ненавидим немецких оккупантов, что французы так же страдают от их гнета, как и мы – они тоже полупленники. После этого Шмед стал ежедневно утром сообщать мне во всех подробностях новости, услышанные по радио, и, я не испытывал перед ним никакого страха, в то время как многие русские и французы боялись его. Я передавал моим товарищам содержание моих разговоров с ним, и они удивлялись, говоря мне: «Как ты до него добрался!».

Когда большие начальники приходили инспектировать шахту, они в сопровождении Шмеда и пориона проходили и через лаву, где работали русские. Они много раз останавливались возле меня – расспрашивали, откуда я, чем занимался в России, какое у меня образование. Я обыкновенно кратко и неохотно отвечал им, что окончил семилетку, что я хлебопашец. Они переглядывались и больше не приставали с расспросами. Каждый раз, проходя мимо, они снова повторяли свои вопросы, очевидно думая, что я забыл, что я им говорил раньше, или надеясь, что я проговорюсь. Иногда вместе с группой инженеров приходил русский инженер-эмигрант. Во время одного такого посещения этот человек завел со мной разговор по-русски в присутствии своих сотрудников. Не добившись от меня ничего, кроме заявления о том, что я считаю Советский Союз лучшей в мире страной, он сказал мне: «Если Вы хлебопашец, то почему вы умеете говорить по-французски?» Я ответил: «Потому что научился здесь, во Франции». «Но как же, - недоумевал он, - ведь вы хлебопашец?». Я ответил: «Это здесь, видимо, не бывает так, чтобы хлебопашец говорил на иностранном языке, а у нас, в СССР, нет границ между профессиями и препятствий для образования – было бы только желание учиться!». Он тогда пожал плечами и сказал, что есть люди, которые живут во Франции по 4-5 лет и, однако, вовсе не умеют говорить по-французски. Я тоже пожал плечами и сказал ему, что можно прожить во Франции 20 лет и не научиться говорить по-французски, а можно прожить один год и научиться. Тогда он перевел разговор на другую тему – на материально-бытовые условия пленных. На вопрос «как живете?» я ответил: «Хуже некуда». Я ему как «другу русских» вкратце описал нашу бессмысленную жизнь каторжников. Он что-то из нашего разговора пересказал своим сотрудникам. Они вежливо со мной попрощались и ушли.

Потом я узнал, что некоторые из наших ребят, работавших в лаве, задавали инспекторам неудобные вопросы и даже ругались. В частности, они спрашивали о категориях. Французы утверждали, что категории введены немцами, а немцы утверждали, что французами. Немцы изо всех сил старались натравливать русских на французов, прикидываясь друзьями русских. В то же время немцы издавали приказы, разрешающие французам бить русских рабочих за неподчинение. Категории, разумеется, были введены немцами. Однако некоторые русские принимали бред немцев за чистую монету и в случае неполадок на шахте говорили французам, что они хуже, чем немцы. Те в ответ озлоблялись на русских, а иногда дело доходило даже до драки. Иногда немцам удавалось добиться своего. Однако многие из нас хорошо научились разгадывать немецкие трюки и разоблачать их – как перед своими, так и перед французами. Французы, в свою очередь сообщали нам о немецких приказах, направленных против русских.

Наши дружеские связи с французами крепли. Мы продолжали вести с ними разговоры о международной обстановке и о событиях внутри Франции. Французы и поляки были одинаково солидарны с нами. Однажды ко мне подошел мой товарищ, работавший вместе с поляками, и рассказал мне, что слышал, как один поляк говорил другому: «Той русский, який робить на вагонетках, знае по-французски мовить лепи, ниж мы» (т.е. умеет говорить по-французски лучше нас). Мне было смешно слышать такое утверждение, однако я начал верить в то, что накопил уже достаточный запас слов (я уже знал около 3 тысяч слов), чтобы объясняться на простые темы.

Я решил, что пришло время осуществить мой план – раньше сделать это было нельзя, позже будет поздно. Бежать в одиночку и всегда находиться одному, не имея рядом человека, с которым можно было бы посоветоваться в пути при возникновении непредвиденных затруднений, я не решался. Нужно было подыскать себе смелого толкового напарника. Это я сделал вскоре после того, как начал изучать французский язык. Я познакомился и подружился с одним высоким, здоровым, энергичным и смелым парнем. Он представился мне как Алекс Залесский. Первое время мы остерегались общаться друг с другом, но позже наша общая одинаково сильная ненависть к гитлеровцам сблизила нас. Мы откровенно поставили друг перед другом вопрос о побеге: «Нужно искупить грех плена перед Родиной» - таков был наш девиз. Мы решили, что должны бежать в мае-июне, потому что в это время становится тепло и можно ночевать в поле или в лесу. Оставшееся до мая время мы упражнялись во французском языке.

Я работал в первую смену, но для побега удобнее была вторая смена, позволявшая бежать ночью. Мой друг познакомился с врачом из пленных и с его помощью пытался добиться моего перевода во вторую смену. Однако осуществить этот замысел нам не удалось, потому что немцы к этому времени запретили перевод рабочих из одной смены в другую. Одновременно они усилили конвой: теперь колонну из 30-40 рабочих вели на работу 5-6 немцев с винтовками наперевес. Как только мы заходили во двор шахты, включался электрический свет, и становилось так светло, что можно было собирать иголки. В лагере после ужина всех загоняли в бараки, в каждой комнате проверяли по койкам, все ли на своих местах, после чего двери и ставни бараков запирались.

На одной из шахт во второй смене бежал один из наших. После этого конвой был дополнительно усилен, пориона этой шахты немцы посадили в тюрьму, и наши французские начальники, опасаясь разделить участь этого пориона, стали пристально следить за нами. Через несколько дней бежавший был пойман и возвращен в лагерь, где его посадили в карцер.

Наша воля к побегу еще больше укрепилась. Географические карты у нас уже были. Компас достать не удалось, но был нам не сильно нужен, потому что я отлично ориентируюсь по звездному небу, а мой товарищ, будучи лейтенантом-артиллеристом, отлично ориентировался по карте. Необходимо было еще достать одежду без клейма узника. Алексу удалось правдами и неправдами раздобыть две новые темно-синие шахтерские спецовки без клейма (он их выкрал, когда работал банщиком). Теперь все было готово. Бежать мешало лишь то, что мы по-прежнему работали в разных местах. Алекс перешел работать в лагерный душ. Тогда мы начали рыть подземный ход из душевой, которая стояла близко к двойной колючей проволоке (нужно было прокопать 10 м до проволоки и 3-4 метра под проволокой). Все наши усилия оказались напрасными: за ночь в яму набегало большое количество воды.

Однажды ночью в апреле 1944 года англичане совершили массированный налет на большое железнодорожное депо в 3-4 км от Салломина. Бомбежка была очень сильная – мы метались, запертые в своих бараках, как мыши, видя сквозь щели в ставнях, что на улице стало светло как днем; бараки наши от колебаний воздуха качались, как суда на море; осколки бомб долетали до нашего лагеря. Задачу свою союзники выполнили (депо было стерто с лица земли), но и жертв среди мирного населения было много – всего за час бомбежки погибло 225 мирных граждан. Причиной такого большого числа жертв было наглое поведение немецких зенитчиков: автомашины с зенитными установками разъезжали по густонаселенным кварталам и, отстрелявшись в одном квартале, тут же перемещались в другой; английские летчики сбрасывали в темноте бомбы на эти немецкие зенитки, но попадали в дома мирных жителей. Как раз во время этого налета возвращалась с работы вторая смена русских шахтеров. Конвоиры разбежались, кто куда, и оставили их на произвол судьбы. К удовольствию конвоиров на следующий день все рабочие второй смены были на месте, зато мы упустили такой удобный момент для побега, так как были заперты в бараке.

Через несколько дней был совершен еще один налет, менее интенсивный. На этот раз мы повыламывали окна и повыскакивали на улицу, но все равно оставались за колючей проволокой, а по другую сторону проволочного ограждения сидели в траншеях немцы, которые, учтя опыт первого налета, усилили наблюдение за нами. Англичане и американцы продолжали бомбить крупные депо и заводы, предварительно объявив по радио, где и когда будет нанесен очередной удар. Население начало в массовом порядке эвакуироваться. Жилые кварталы вблизи депо и прочих военных объектов опустели – все жители выехали или ушли. Наши начальники отправили свои семьи в сельскую местность, а сами остались с нами. Они ходили, повесив головы, – налеты союзников им не нравились!

Они только теперь поняли, что весь наш труд не только не приносил никакой пользы, но даже приносил вред, и что, стараясь увеличить добычу угля, они совершали преступление. Только теперь наш порион понял, что главное – не деньги, не личное благополучие, а общее дело. Когда тела погибших были извлечены из-под развалин, устроили похороны, которые усилиями немцев и французских предателей стали в какой-то степени выражением враждебного отношения к союзникам со стороны части населения. Эта враждебность слышалась и в словах многих рабочих, которые начали сильно ругать союзников. Лондонское радио в день похорон выразило соболезнование родственникам погибших и предупредило о необходимости быстрейшей эвакуации жителей из мест, которые должны были подвергнуться бомбежке.

Французам, выражавшим свое недовольство последними действиями союзников, мы отвечали так: «Безусловно, печально видеть гибель невинных людей… Но посмотрите на нашу советскую землю, которая так обильно полита кровью наших отцов, матерей и невинных детей, зовущих к мести; их сотни тысяч, если не миллионы. Посмотрите на нашу спаленную немцами землю. Посмотрите, как мы в плену влачим жалкое существование, со дня на день ожидая смерти. Наш народ понес самые многочисленные среди всех народов жертвы ради спасения цивилизации от гитлеровских погромщиков, и вы также должны быть готовы к жертвам – без них немыслима победа!». Им было нечего возразить, и они соглашались с нами.

Авиация союзников добилась своего: она вывела из строя железнодорожное сообщение. Первого мая 1944 года наша работа на шахте прекратилась. Нас погнали восстанавливать железную дорогу. Мы пошли на железнодорожную станцию, подвергшуюся бомбардировке союзной авиации во время первого налета. Мастерство английских и американских летчиков поражало: перед нами открылось пространство площадью больше десятка гектаров, покрытое пылью и вырванной бомбами из земли серой глиной. Вся местность была изрыта, покрыта воронками разной величины; паровозы и вагоны стояли в разнообразных самых нелепых положениях. Депо и стоящие в нем паровозы (их было около ста) превратились в груду металла, годного лишь для переплавки и утилизации. Определить, где раньше проходили железнодорожные пути, было невозможно. Бомбардировка зацепила также ряд стоявших возле депо жилых домов и находящееся поблизости кладбище.

Мы приступили к работе на железной дороге. Каждое утро по прибытии на место работы нам раздавали лопаты, и мы закапывали ямы, но работали, пока немец стоял над душой. Как только он уходил на другой участок, мы прекращали работу. Так продолжалось недели три. Потом немцы, очевидно, поняли, что во Франции их песенка спета и что от нашей работы им нет никакого проку. Работы на железнодорожной станции были приостановлены; нас заперли в лагере и объявили, что скоро отсюда вывезут. Куда? Ну, конечно, в Германию – куда же еще? До отправки мы дней 10 жили в бараках. В последние дни перед отправкой нас не запирали в бараках, но усилили охрану и установили дополнительное освещение прилегающей к лагерю территории. По периметру лагеря через каждые 10 метров были установлены мощные прожекторы. Все эти дни мы продежурили у проволоки, но, к сожалению, перебраться через нее не удалось. Мешали яркий свет и усиленная охрана.

Осталась единственная и последняя надежда – бежать с поезда, ночью на ходу. Когда нам объявили об отъезде, мы натянули на голое тело свои новые спецовки, состоявшие из куртки и брюк, сверху надели белье, а на белье лагерные робы. Ножи мы спрятали в табак, словари, которые нам незадолго до этого удалось достать, зашили сзади в одежду, географические карты тоже надежно спрятали. Мой товарищ и я попали в разные вагоны и для того, чтобы преодолеть и это препятствие, мы подыскали человека, который за пачку табаку и пайку хлеба согласился поменяться с Алексом местами. Так мы оказались в одном вагоне. Обыск прошел благополучно – у нас ничего не обнаружили.

Итак, 1 июня 1944 года нас – всего около 800 человек – повели на станцию. К 9 часам вечера всех разместили по вагонам. Все вагоны заперли, а окна в них были опутаны колючей проволокой. В 9 часов вечера поезд тронулся. Мы с Алексом расположились под окном и, когда все легли спать, принялись за дело. Поскольку наши намерения невозможно было утаить от трех-четырех человек, расположившихся, как и мы, возле окна, мы предложили им бежать вместе с нами. Они отказались. Тогда мы объяснили им, что они за нас отвечать не будут, и попросили их нам не мешать. Ребята были молодые, хорошие, и нашу просьбу уважили.

Ночь была лунная, светлая, и мы с большой осторожностью, медленно, стараясь не шуметь, освободили окно от колючей проволоки, орудуя крепким стальным ножом, который, слава богу, нас не подвел. Однако это отняло у нас довольно много времени: мы провозились до часу ночи. Время мы узнавали по будильнику, висевшему перед окном. В час ночи мы оба высунули головы в окно и задышали вольным воздухом. Сердце забилось сильнее: через несколько минут будет поставлена на карту моя жизнь. Через несколько минут мы возьмем нашу судьбу в свои руки.

Оглянувшись, я увидел своих испуганных товарищей, которые молча жались к полу вагона. Мы стояли у окна, как два волка, и смотрели друг на друга. Еще один миг… и вперед! Смерть или свобода! Ни о чем другом думать мы не могли. Я подсадил Алекса, и через мгновение он отделился от вагона. Настал мой черед прыгать. Я начал подниматься, а сил не хватает, чтобы выбраться в окно. Тогда я попросил двух парней помочь мне. Они меня подсадили, и вмиг я оказался с другой стороны окна. Вслед за ним и я быстро пролез через окно, перевалился на внешнюю сторону вагона, повис на руках и быстро окинул взглядом весь наш состав. Один из товарищей приподнялся и крикнул мне вслед: «До свиданья!» Я тихо процедил сквозь зубы: «До свиданья. Счастливо», и разжал пальцы…

Полотно проходило по насыпи из камней и щебня. Я упал на этот щебень параллельно поезду сантиметрах в 20-25 от рельсов, оставаясь в тени вагона. Позади нас было еще 13 вагонов. Я с ужасом смотрел на колеса, которые, как снаряды, грохотали мимо меня, и еще крепче прижимался к земле, ожидая, что немцы сейчас обнаружат меня и пристрелят. Но промчался последний вагон, и наступила полная тишина… Не теряя времени, я приподнялся и, пригибаясь, побежал назад, чтобы отыскать товарища, как мы условились. Я долго бегал вдоль полотна, искал его вблизи дороги в хлебах, в кустах, под деревьями – тщетно! Вдруг, слышу: «Пшш…» - кто-то поблизости тяжело дышит. Я вздрогнул и стал осторожно осматриваться. Вижу: лежит большая корова и шумно дышит. Я понял, что поблизости есть жилье. Было досадно и грустно: я понял, что остался один на открытой местности в чужой стране, о нравах и языке которой я не имел представления (по моим расчетам, мы были уже за пределами Франции, потому что Салломин, откуда мы выехали, находился километрах в 80-90 от границы, а судя по тому, сколько времени прошло с момента нашего отъезда, мы проехали не меньше 170 км, т. е. давно границу пересекли).

Отчаявшись найти моего друга, я принял решение дальше действовать самостоятельно. По правую сторону от железной дороги тянулся лесок, но я предпочел туда не заходить из опасения наткнуться на немецкие огневые точки. По левую сторону были высокие хлеба. Я пошел туда. Отойдя от дороги метров на триста, я устроился под большим деревом. Там я разделся, избавился от своей измазанной робы военнопленного с нашитыми на нее метками и буквами «SU» и своего жетона военнопленного с номером 196921 – снял с себя все это и закинул подальше в хлеб. Потом я надел на себя белье, синюю шахтерскую спецовку и привел в порядок свои вещи: географическую карту северной части Франции, 4 исписанных французскими словами блокнота, французско-русский словарь, который я раздобыл незадолго до побега, нож, полотенце и кусок мыла. Все это было спрятано в табаке, чтобы немцы не нашли.

Я себе представил на минуту, что снова нахожусь на фронте и должен идти выполнять боевую задачу. Никакие опасности не могут воспрепятствовать этому. Я определил стороны горизонта по созвездию Большой Медведицы, которую с трудом отыскал на небе при свете луны, и взял курс на юго-запад (с большим отклонением на юг). Два маленьких хутора прошел один за другим почти бегом, затем решил узнать, где я нахожусь. Выбрав маленький домик на краю одного села и осмотрев его, я постучал в попросил объяснить мне, в какой стране я нахожусь. Открылось окно, и в нем показался старик. Он спросил, кто я такой. Я в двух словах объяснил ему, что я русский, бежавший из плена, и что мне нужно скрыться от немцев. Он мне сказал, что я нахожусь в Бельгии, и объяснил, в каком направлении мне надо двигаться, чтобы не наткнуться на немцев. На мой вопрос, сколько километров до французской границы, последовал ответ: 69 км. Я спросил, какие города есть поблизости, он ответил: «Город Ат». Поблагодарив милого старика и попросив у него извинения за то, что побеспокоил его среди ночи, я пошел дальше. Отойдя от села на километр-полтора, я остановился, развернул свою карту и отметил на ней место, где нахожусь. Начались мои скитания по доброй и приветливой стране Бельгии.

Бельгия

Наш первоначальный план действий после побега, как мы потом поняли, был довольно смешным и наивным: мы думали добраться по французской территории до Швейцарии, из Швейцарии пробраться в Испанию, которая будто бы выдавала за валюту бежавших из плена английских и американских солдат в Англию, а уже из Англии выбраться в СССР. Мы надеялись, что сумеем узнать, каким путем нам можно будет побыстрее вернуться на Родину. Оставшись один, я решил выполнять этот план по частям. «Прежде всего, – думал я, – надо пробраться во Францию, а там видно будет».

Итак, я шел в том направлении, которое мне указал старик. Пройдя километров пять-шесть, я дошел до большой асфальтовой дороги – штука для меня очень опасная. Я быстро перебежал через дорогу и пошел по узкой заросшей дорожке. По обеим ее сторонам колосились высокие хлеба почти в человеческий рост, и я чувствовал себя в относительной безопасности. Только теперь я почувствовал, что левая рука зудит, и, посмотрев на нее, увидел, что она распухла, как подушка. Я понял, что получил травму при падении на камни, когда спрыгнул с поезда. Однако это меня не волновало, и я старался не обращать внимания на боль. Я шагал вперед один, и мне казалось, что это происходит во сне, но это был не сон, потому что я не видел рядом с собой проклятого немца-конвоира, а видел множество всяких птичек, которые радостно и приветливо сопровождали меня (Как жаль, что я не природовед и не в состоянии описать их красоту!). Некоторые из них пролетали так низко над моей головой, что едва не задевали меня. Я подумал, что они тоже радуются моему освобождению. Мне было так хорошо, и на душе было так легко, что я сказал себе: «Эх! Хоть один день похожу на воле!».

Так я шел и предавался размышлениям, пока не вышел на развилку трех дорог. Это было уже под утро. Поскольку все три дорожки одинаково заросли травой, я пошел прямо. Я продолжал двигаться вперед, пока не наткнулся на дорожный указатель, на котором было написано «Ath» («Ат»). Тогда я свернул в сторону и забрел в одно небольшое селенье. Поскольку мне пришлось много лазить по высоким хлебам и по кустам, я был весь мокрый и грязный. Я подошел к одному маленькому домику и постучал в окно; вышла женщина, и я попросил у нее разрешения умыться и немного обсушиться. Узнав, кто я, она страшно испугалась и вся затряслась, как в лихорадке. Видя это, я предпочел не останавливаться, попрощался и пошел дальше. По пути мне встретились трое бельгийских рабочих, которые, видимо, пришли в село, чтобы купить себе продуктов. Они остановились поговорить со мной и очень обрадовались, узнав, что я советский гражданин, бежавший из немецкого плена. Я сказал им, что пробираюсь во Францию. Они мне доходчиво объяснили, где и как мне надо идти. Для пущей уверенности я достал из кармана блокнот и карандаш и предложил им нарисовать мой маршрут и написать названия тех пунктов, мимо которых мне предстояло пройти, что они и сделали. Я поблагодарил их, они очень дружески пожали мне руку, и мы разошлись.

Дальше мое продвижение затруднилось – наступил день, на дорогах появились автомашины, мотоциклы и прочий транспорт, встреч с которым мне следовало остерегаться. На этот раз меня спасли высокие хлеба: как услышу шум мотора, сразу захожу в них и приседаю, чтобы меня не было видно; дождусь, пока машина проедет, потом встаю и продолжаю свой путь. Пешеходов я особенно не боялся – они, проходя мимо, обычно здоровались со мной, я отвечал на их приветствие, а потом каждый из нас шел своей дорогой. По пути мне встретился один старик, который поинтересовался у меня, не являюсь ли я английским парашютистом (моя синяя новая спецовка напоминала одежду парашютиста). Я ответил, что нет. Тогда он спросил, кто я такой, заверив меня, что можно его не бояться. Я неохотно ответил, что я француз и иду с работы. Тогда он показал мне какую-то похожую на паспорт книжечку и добавил, что он патриот-партизан и что я могу ему доверять. Когда я сказал ему, кто я есть на самом деле, он схватился за голову, а потом сказал: «Идемте со мной, я вас устрою».

Старик привел меня к себе домой – он жил на окраине города Ата, недалеко от того места, где мы встретились. Когда он объяснил жене и дочери, что я бежал из плена и к тому же русский, они очень испугались и долго смотрели на меня. Он мне потом объяснил, что бежавших из плена англичан и американцев они уже видали много раз, а бежавшего из плена русского увидели впервые.

Женщины поставили на стол еду и пригласили меня к столу; я поблагодарил их. Несмотря на то, что было поздно и что я давно ничего не ел, от угощенья я отказался. Есть мне вовсе не хотелось – я настолько переволновался, что еда мне не требовалась. Я только выпил стакан кофе и съел бутерброд. Потом я попросил бритву, побрился, помылся, возле печки высушил свою одежду, отчистил ее от грязи и принял приличный вид.

Потом старик взял велосипед и сказал: «Я пойду пешком с велосипедом, а ты иди за мной метрах в 10-15. Если тебя увидят и задержат немцы, я сяду на велосипед и уеду. А если все обойдется, то я выведу тебя из города, а там посмотрим, что делать дальше». Потом старик увел меня; он пошел впереди, а я метрах в двадцати позади него. Мы прошли какое-то расстояние вдоль канала на окраине города, затем перешли железную дорогу, соединявшую Ат и Лессин, и вышли на тропинку, ведущую в село Остиш (Ostiches). Старик остановился и, перед тем как мы разошлись в разные стороны, спросил меня: «Вы желаете участвовать в партизанской работе?» Я, конечно, с большой радостью согласился. Он пожал мне руку и сказал: «Отныне вы наш партизан; связь вы будете держать с нами, а уж мы позаботимся о том, чтобы вам было где жить». Дальше он со мной не пошел – видимо, решил, что это опасно. Он велел мне идти в Остиш и остановиться там на пару дней – потом он придет за мной. Когда я спросил его, как он найдет меня, он ответил, что там уже скрываются многие английские и американские парашютисты, которые поддерживают связь с партизанами, и что он найдет и меня, если я не попаду, куда не следует, и велел мне соблюдать большую осторожность, чтобы не попасть в руки гестапо. Я больше не стал ни о чем расспрашивать старика, только попросил его черкнуть мне несколько слов на случай, если мне понадобится представить какое-нибудь подтверждение моей связи с партизанами. Он что-то написал мне на бумажке – что именно, я тогда еще был не в состоянии разобрать – и подписался подписью партизана: «Armée blanche». Впоследствии эта бумажка мне очень пригодилась. Поблагодарив старика и попрощавшись с ним, я пошел в село. По пути ко мне пристал один веселый фламандец. Он что-то говорил мне по-фламандски, но я ничего не понял. Хотя я прикинулся французом, мой тогдашний скудный словарный запас в три-четыре тысячи слов все же не позволял мне хорошо изъясняться на этом языке. Кое-как отделавшись от любопытного фламандца, я пошел своей дорогой.

Было уже довольно поздно, когда я пришел в Остиш. На одной ферме, где я попросил приютить меня на пару дней, мне отказали, сославшись на то, что там уже скрывался англичанин (хозяева, видимо, не хотели рисковать). После этого я сам не захотел больше обращаться к фермерам с такой просьбой, поскольку это было рискованно. Я решил переночевать в поле, укрывшись в высоких хлебах, поскольку очень устал. На следующее утро в селе я встретил молодого бельгийца, который назвал себя патриотом и в подтверждение своих слов показал мне свой паспорт. Звали этого человека Валери Котон. Он посоветовал мне пойти вместе с ним к мельнику-бургомистру, который может найти место для меня. Я сначала не хотел идти, однако Валери заверил меня, что бургомистра можно не бояться, потому что тот до моего появления помогал скрываться людям, бежавшим из немецкого плена. Поскольку утверждения Валери отчасти совпадали с утверждениями моего первого «проводника», я решил рискнуть. Живым я все равно вторично не сдался бы в плен ни при каких обстоятельствах.

Бургомистр оказался очень милым и добродушным человеком выше среднего роста, худощавого телосложения; с уст его не сходила улыбка. Он стал меня спрашивать, где я совершил побег, что нового во Франции и т. п. – я что-то неохотно ему отвечал. На вопрос, кто меня направил к нему, я ответил, что партизаны. Тогда он спросил, чем я могу это подтвердить, и я протянул ему записку старика. Увидев ее, бургомистр очень удивился. В Бельгии партизаны действовали очень активно, и их боялись многие продавшиеся немцам бельгийцы, занимавшие ответственные должности.

Мы с бургомистром обо всем договорились, но между нами осталось взаимное недоверие – я не доверял ему, а он мне. Помню, он сказал мне: «Toujours precaution!» Я не понял. Тогда я достал свой французско-русский словарь и дал ему. Он взял его, тут же нашел это слово и подал мне словарь. Я прочел: «осторожность, осмотрительность». Я поблагодарил и сказал, что понял. В последствии я узнал, что он заподозрил, что я скорее какой-нибудь немецкий шпион, чем сбежавший из плена русский. Его подозрения основывались на том, что, помимо русского языка, я говорил по-французски и по-немецки. (Я совершил ошибку, когда на вопросы, заданные им по-немецки, ответил тоже по-немецки – лучше бы я сделал вид, что не понимаю по-немецки). Бургомистр пообещал удовлетворить мою просьбу, сказал что подыщет мне приют на 3 дня. Он ушел, а через час вернулся и куда-то меня повел. Это было уже вечером.

Мы зашли во двор одного фермера. Двор был очень подходящий для человека, который скрывается: большой дом, сараи, коровники, конюшни и другие постройки образовывали закрытую коробку; вход во двор прикрывался большими железными воротами. Других домов вблизи не было, кругом было много кустарников, деревьев и нескошенные хлеба. Так что, в случае опасности у меня было достаточно запасных путей для спасения.

Семья фермера состояла из двух человек: самого фермера – гордого благородного старика 76 лет – и его дочери. Фермера звали Оскар Монье (Oscar Monnier). Фермер и его дочь меня хорошо приняли, пригласили ужинать. Мы вместе поужинали, и я ушел спать. В большом сарае я зарылся в сено и заснул. На следующий день после обеда пришли ко мне три человека; один из них был Валери Котон, другой был партизан, присланный моим первым «проводником», а третий, кажется, был англичанин-парашютист (впоследствии его схватили немцы).

Мы весело встретились, поговорили о международном положении, об успехах союзников на фронтах; я им рассказал о ситуации, сложившейся для немцев во Франции. Их интересовало, как я освободился, кто я такой и так далее. Я им рассказал, как бежал из плена, как добрался до их села. О себе сказал, что я хлебопашец, или, на их языке, фермер (тогда, проявляя осторожность, я не решился сказать им правду; они узнали ее только после прихода союзников). Поговорив со мной, они спросили хозяина дома, желает ли он укрывать меня в своем доме; в случае отказа они готовы были отвести меня на другую квартиру. Мой фермер согласился прятать меня у себя – в его доме до моего прихода уже скрывался один русский, который через партизанскую организацию должен был отправиться в Англию на самолете, но был вторично схвачен немцами вместе с английскими и американскими летчиками.

Я остался жить у старика-фермера. С этого дня в моей жизни начался новый этап, чреватый опасностями. Ночью я ходил с партизанами на задания, а днем помогал старику по хозяйству. На задания мы выезжали на велосипедах. Мне тоже дали велосипед, и я научился на нем ездить. (В бельгийских семьях у каждого члена семьи есть свой велосипед – это как обувь.)

Я испытывал моральное удовлетворение от того, что у меня появилась возможность бороться с гитлеровцами не только оружием, но и словом: я рассказывал бельгийцам, что немецкие оккупанты творили на нашей земле, что они делали с нашими пленными, а также опровергал все нелепости, которые немецкие клеветники распространяли о Советском Союзе. Симпатии бельгийцев всегда были на стороне Советского Союза. За это время мне пришлось пережить всякие трудности: приходилось ночевать и в лесу под дождем, и в поле, не имея теплой одежды. Одно время я скрывался в замаскированном шалаше.

Приходилось хоронить партизан-бельгийцев, погибших от немецких пуль. Бельгийцы говорили мне: «Александр, твой ангел на небе никогда не спит». Каждый опрометчивый шаг мог стать последним.

В один прекрасный день на пороге дома моего хозяина появился Алекс Залесский, с которым мы вместе бежали из плена. Мы страшно обрадовались друг другу. Он не знал, удалось ли мне выпрыгнуть из окна вагона, а я не знал, где он, так как мы прыгали ночью и поезд увез меня далеко от того места, где спрыгнул Залесский. Ему сказали, что здесь есть сбежавший из плена русский, и он меня нашел. Мы потом с ним вместе воевали в одном партизанском отряде. Мы с ним вышли в поле за дом, и первым делом он сказал мне: «Прости, что я не говорил тебе этого раньше, ведь я еврей». А я ему ответил: «Я тоже еврей». Оказалось, что на самом деле его зовут Иосиф Наумович Залевский, что он на четыре года моложе меня и имеет звание лейтенанта[15]. Итак, из большого железнодорожного состава с военнопленными бежали только двое, и оба оказались евреями. После войны мы оба вернулись в ряды Советской Армии.

Также после войны на территории Германии я встретил ребят, с которыми работал на шахте в Салломине и которые ехали с нами в одном вагоне, когда мы бежали. Мы обрадовались друг другу – были рады, что выжили. Один из них рассказал мне, как другой пленный, украинец (имени я не помню) сообщил ему о моем побеге:

-- Ты знаешь, Сашка наш утiк!

-- Да ну!

-- Та ей богу!

По прибытии на место немцы выстроили их всех и сказали, что двое бежавших с поезда пленных (т. е. мы) пойманы и расстреляны и что если кто-то еще убежит, они расстреляют каждого третьего. Никто больше бежать не пытался. Когда наш эшелон прибыл в Германию, немцы разместили пленных на шахтах. Над нашими ребятами издевались. Многие там погибли.

* * *

Моя нелегальная жизнь и деятельность продолжалась до освобождения Бельгии союзными войсками в сентябре 1944 года.

Расскажу об одном происшествии этого периода. Однажды немцы устроили облаву в двух селах. Они искали партизан, а заодно забирали молодых людей для отправки на работу в Германию. Я в тот день был в доме моего хозяина. Этот дом находился на стыке двух соседних сел Лаамэд и Остиш. Две команды эсэсовцев обыскали все дома обоих сел, кроме нашего: каждая команда обыскивала одно село, и обе считали, что этот дом относится к другому селу![16] Утром бургомистр, он же мельник, который меня знал, заглянул через забор к нам во двор. Увидев меня целым и невредимым, он обрадовался и рассказал про ночную облаву. Если бы немцы меня тогда схватили, то повесили бы вместе с моим хозяином на одном дереве. Судьба меня хранила! Как тут не поверить в судьбу? За ночь до этой облавы мне приснилась мама. Она сказала мне: «Как ты спишь здесь в квартире с железными решетками на окнах? Если придут немцы, ты даже не сможешь выпрыгнуть в окно». После этого случая я в доме больше не ночевал, а спал в сарае на сеновале. Холода я не боялся. Дома в Бельгии зимой не отапливаются, в комнате, где я спал, зимой на подоконнике всегда лежал снег. Хозяин мой после этого случая стал держать ухо востро. Он заранее узнавал, когда немцы должны были прийти в село. В такие дни он заранее выводил меня в хлеба и показывал мне, как аккуратно лечь на землю, чтобы не помять колосья. Я лежал там до тех пор, пока на веревке во дворе не появится белая простыня, что означало: можно идти домой. Когда дочь спросила хозяина: «Что будет, если немцы обнаружат здесь Александра?», он ответил кратко: «Это будет ужасно». Тогда дочь сказала: «Так дай ему что-нибудь в дорогу, и пусть уходит, чтоб его тут не было!». Оскар Монье ответил: «Нет, этого я сделать не могу». Его можно было понять. Он привязался ко мне и полюбил меня. Ему было уже много лет, а я помогал ему по хозяйству. Три коровы, телята, лошадь – за ними я ухаживал.

Однажды старик спросил меня, кем я был до войны. Я сказал, что был фермером, крестьянином (я скрывал, что был учителем).

– А сколько у тебя коров дома?

– Одна, – сказал я.

– Э!.. Что это за крестьянин, у которого одна корова.

Он взял мои руки в свои и говорит: «По твоим рукам вижу, что ты не крестьянин». А я на самом деле сын крестьянина, с раннего детства был знаком с крестьянским трудом, умел ухаживать за домашними животными, помогал отцу в поле. Мой хозяин был зажиточный фермер, у него было хорошее хозяйство. Когда я с ним беседовал на идеологические темы, он мне говорил, что коммунизм это очень хорошо, но только для такой большой страны, как Россия. А маленькой Бельгии коммунизм не нужен.

Оскар Монье был очень благородный человек и набожный католик. Когда я уходил с партизанами на задания, он молился за меня, чтобы я остался жив, и подарил мне крест, который я носил в нагрудном кармане. (Я и сейчас храню этот крест как память). Я тревожился за судьбу родных – родителей, сестер, брата – не знал, живы ли они. Однажды мой хозяин сказал мне: «За родных не переживай: я сегодня заказал обедню в соборе за тебя и твоих родных. Моя просьба не может не дойти до Бога. Твои родители будут живы, и ты останешься жив и вернешься к своим родителям»[17].

После прихода союзников все партизанские группы были реорганизованы в регулярную бельгийскую партизанскую армию. Я также был зачислен в ряды бойцов этой армии на равных правах с партизанами-бельгийцами. Союзники так стремительно продвигались вперед, что значительная часть немецких войск осталась в тылу у их передовых частей. Эти недобитые гитлеровцы попрятались в лесах и образовали многочисленные вооруженные банды, оснащенные всеми видами боевой техники и боеприпасами. Борьбу с этими бандами вела партизанская армия при поддержке союзников. В отдельных боях партизанской армии с фашистскими бандами с обеих сторон были задействованы артиллерия и танки.

В местности, где я находился, Армии бельгийских партизан пришлось вести бои в районе сел Эльзель (Ellezelles) и Лаамэд (Lahamaide) через неделю после прихода союзников. Когда последние ушли вперед, немцы возобновили военные действия у них в тылу, и вся тяжесть боев с остатками немецких войск в Бельгии легла на партизанскую армию. После очистки территории Бельгии от немецких вооруженных банд партизанская армия взяла на себя выполнение других задач: охрану мостов, железнодорожных станций, военных складов, немецких военнопленных, рексистов (бельгийских фашистов); а также охрану путей сообщения в ночное время. Участие в партизанском движении и выполнение различных заданий вместе с бельгийскими партизанами принесло мне большое моральное удовлетворение. Вступив в ряды партизан, я почувствовал, что преодолел первый рубеж на пути к поставленной цели – вернуться на Родину и на фронт вместе со своими. Когда в немецком лагере мы, отверженные, под конвоем ходили на работу, я много раз задавался вопросом: «Настанет ли то время, когда мы будем снова держать оружие в руках, а на нашем месте будет шагать этот проклятый разоруженный немец, или же нам суждено сгинуть здесь в плену?» Моя мечта сбылась – в Бельгии мне представилась возможность отомстить немецким погромщикам. В партизанской армии я состоял вплоть до ее роспуска приказом бельгийского правительства.

После войны

Когда союзнические англо-американские войска освободили Бельгию, я смог свободно ходить и ездить по ее городам.

Мой друг бельгиец Андре из нашего партизанского отряда пригласил меня и Залевского съездить в Брюссель и посетить музей-мемориал битвы при Ватерлоо, где Наполеон потерпел поражение в сражении с англичанами. Мы осмотрели поле битвы под Ватерлоо и музей. В музее непрерывно показывали фильм «Битва при Ватерлоо», мы его тоже посмотрели.

Когда мы ехали в поезде, я и Залевский разговаривали по-русски. Бельгиец, сидевший рядом со мной, сказал другому бельгийцу, что знает языки – немецкий, французский, английский, фламандский, итальянский, но на каком языке говорят эти два молодых человека, он не знает. Я повернулся к нему и сказал, что мы говорим по-русски. За несколько минут все пассажиры вагона собрались вокруг нас. Среди них оказался один пассажир, побывавший в немецком плену среди русских в Первую мировую войну. Желая продемонстрировать свое знание русского языка, он произнес такие ругательства, которых я в жизни не слышал. Я смеялся от души. Андре потом говорил, что остался доволен поездкой, так как впервые в жизни увидел, как я смеюсь. Он думал, что я вообще не могу смеяться.

В другой раз мы с Залевским поехали во Францию. Собрались посмотреть город Салломин, где я работал шахтером. Там я встретился с французскими шахтерами, с которыми очень дружил. Они обрадовались встрече; я побывал дома у своего бывшего начальника, встречался с управляющим нашего участка шахты. Он постарался для нас и добился, чтобы нам выдали некоторую сумму денег за то, что мы трудились на шахте. Со знакомыми французами мы интересно провели время.

Совершить поездку в Париж мне, к сожалению, не пришлось. Немцы начали наступать под Арденнами – война ведь еще продолжалась. Время было тревожное, и мы решили вернуться в Бельгию.

В Бельгии я шел однажды по дороге из села в город. Меня догнал и остановил как подозрительного человека один бельгиец и, угрожая пистолетом, потребовал, чтобы я предъявил документы. Я сказал, что я партизан, и предъявил документы.

– Назовите кого-то из партизан, кого вы знаете, – сказал он.

Я сказал, что знаком с Лемансом. Оказалось, что Леманс его друг. Бельгиец несколько раз извинился, повел меня к себе домой, поставил на стол вино, закуски, стал меня угощать. Русских там уважали. Потом он встретился с Лемансом и со мной и мы вместе много смеялись, вспоминая этот эпизод. Оба они и отец Леманса были бельгийскими коммунистами.

Когда немцев прогнали из Бельгии и Франции, освобожденные военнопленные всех национальностей из разных стран стали стекаться в специальные лагеря, откуда при помощи союзников они могли вернуться к себе на родину или перебраться в какую-то другую страну по желанию. Я тоже оказался в таком лагере возле города Монс в Бельгии.

Однажды мы с Залевским гуляли по городу Монсу и в витрине одного магазина увидели Моген-Довид (шестиконечную звезду Давида). Мы зашли в этот магазин и сказали, что мы – русские евреи. Продавщица сильно обрадовалась и закричала матери: «Иди сюда! Здесь у нас русские евреи». Она закрыла магазин и отвела нас на второй этаж. Мы сели за стол и долго и о многом беседовали. Потом мы много раз к ним заходили и встретились там с американскими евреями из американской армии. Мы ходили с ними в кафе, интересно проводили время, но никогда не смели даже и подумать о возможности уехать в Америку. Однажды в разговоре с американцами я сказал: «Может случиться, что президентом США станет Сталин». Это была шутка, но она привела их в негодование. Они все в один голос крикнули: «Нет, нет, нет!!! Этого нам не надо». Мои слова они приняли всерьез и даже обиделись.

Когда я уезжал из Бельгии в Советскую Армию, хозяйка этого магазина, бельгийка, передала мне письмо своим родственникам в СССР на случай, если я с ними встречусь (письмо было без адреса). Уже дома, из Барнаула я поехал по путевке в санаторий в Кисловодск. Там в санатории я оказался за одним столом с отдыхающим, носившим ту же фамилию, что моя бельгийская знакомая. Я представился ему и сказал, что дома у меня лежит письмо из Бельгии на его фамилию. На следующий день он бросил лечение и, не сказав ни слова, уехал из санатория – видимо, испугался, узнав о том, что у него могут быть родственники «на другой планете».

Когда закончилась война с Германией, наши пленные начали возвращаться через Германию в Советский Союз. О том, как на моей родине встречают людей, возвращающихся из фашистского плена, я узнал еще в Бельгии. Попав к своим, бывшие военнопленные оказывались в лагерях, мало отличающихся от немецких лагерей для военнопленных. Люди там голодали. Их запрягали вместо лошадей, чтобы ехать за продуктами. Один русский – бывший военнопленный – хотел вернуться на родину в СССР, но, побывав в советском лагере для бывших военнопленных, вернулся назад в Бельгию. «Как же ты вернулся?» – спросил я. Он рассказал, что когда увидел, что к нам, бывшим военнопленным, относятся как к предателям родины, увидел, в каких условиях приходится жить бывшим военнопленным, то решил вернуться в Бельгию. Однажды его вместе с другими запрягли как лошадь и отправили под охраной в город за продуктами. Он отпросился у охранника в туалет, перешел на другую сторону улицы, а дальше стал выдавать себя за бельгийца. Один русский солдат из патруля, указав на него своему товарищу, назвал его подозрительным. Когда к моему собеседнику обратились по-русски, он ответил «Comprend pas, j’suis belge» («Не понимаю, я бельгиец»). Так ему удалось уйти. Потом ему удалось улететь назад в Бельгию на самолете союзников. Хозяйка-бельгийка, у которой он жил, была в восторге. Так он и остался там жить.

Мне рассказали еще об одном случае. Один боец-повар попал в плен к немцам, и немецкий офицер взял его к себе в повара. Всю войну этот пленный повар проработал у него. После войны во время проверки в советском лагере для бывших военнопленных ему задали вопрос, почему он не отравил немецкого офицера. Он понял, что на родине его ничего хорошего не ждет, сел в самолет и улетел в США.

Что касается меня, то у меня и в мыслях не было перебираться в США или оставаться в Бельгии. Я говорил бельгийцам: «C’est mon devoir, retourner a la patrie» («Вернуться на родину – мой долг»). Они смеялись и говорили: «Родина там, где хорошо живешь. Мы подберем тебе хорошую невесту, и ты будешь у нас счастливо жить». Но я даже не допускал такой мысли. Я был напитан советским духом, и бельгийский капиталистический образ жизни был мне противен, хотя я видел, как богато жили бельгийцы. Я мечтал вернуться домой, хотя и не знал, живы ли мои родители, сестры, брат. Я хотел верить, что они живы, хотя понимал, что вся семья могла погибнуть и что я мог вернуться на пустое место.

Несмотря ни на что, я все-таки вернулся на родину.

Обидно и стыдно за нашу страну, за то, что людей, попавших в плен не по своей воле, переживших все ужасы фашистского плена, считали преступниками, людьми второго сорта, – и все потому, что Сталин сказал: «У меня нет пленных, а есть предатели родины». Возвращаясь из плена к своим, мы как будто попадали в новый плен, уже советский. Мы попадали в лагеря, где бывшие военнопленные проходили особую проверку. В этих лагерях к нам относились как к предателям – с негодованием и презрением, обращались как с животными. Мои документы, подтверждающие службу в партизанской армии Бельгии, избавили меня от ГУЛАГа и послужили пропуском для дальнейшей службы в Советской Армии.

В армии я познакомился с неким Гурвицем (имени не помню) Он, как и я, будучи евреем, побывал в немецком плену, выжил и вернулся в Советскую Армию.

Попав в плен, Гурвиц представился немцам татарином. Сказал, что в детстве якобы был беспризорником, что родители его погибли. Советские врачи из пленных осмотрели его и подтвердили немцам, что он татарин. Эсэсовец, выслушав его историю, поверил ему и сказал: «Keine Jude.» («Не еврей».) Перед отправкой его в Германию осматривавшие его врачи подошли к нему и сказали: «Мы советские люди, и наш долг спасать советских людей. Сейчас вас отправляют в Германию. Там нас не будет рядом с вами. Будьте осторожны». Он их поблагодарил. В Германии он был среди советских военнопленных как татарин. По соседству с его лагерем за заграждением был лагерь для английских и американских военнопленных евреев. Их на работу не водили; они получали из дому письма и посылки. Однажды они заметили «татарина» Гурвица и, предположив, что он еврей, через проволочное заграждение обратились к нему на иврите. Он им подтвердил их предположение. Тогда они стали подбрасывать ему и другим пленным, которые оказывались возле него, еду. Американских и английских пленных солдат-евреев немцы не уничтожали. А из писем, получаемых с родины, англо-американские военнопленные узнавали, что их повысили в звании. Обо всем этом мне рассказал Гурвиц. Как видите, главная беда обрушилась на советских пленных евреев.

Гурвица потом перевели в другую часть, и я потерял с ним связь. А я спустя какое-то время демобилизовался и уехал в Советский Союз.

Ни в одной стране мира не было такого жестокого, несправедливого отношения к вернувшимся из плена, как в нашей стране. Бельгийские партизаны говорили мне: «Когда ты вернешься в СССР, тебе дадут звание героя». Когда бельгийцы после войны возвращались к себе домой из немецкого плена, их встречали с триумфом, с ликованием, так что священник даже сказал: «Надо людей встречать поскромнее, чтобы не причинять боль тем, у кого близкие не вернулись с войны».

После войны прошли десятилетия, а на нас, побывавших в плену, всё смотрели с опаской, как на людей второго сорта, или шпионов. Так, однажды, уже в Евпатории, в техникуме физкультуры, где я работал, была очередная проверка работы учителей. Естественно при этом комиссия просматривала личные дела в отделе кадров. И, о ужас! В моем личном деле в моей автобиографии обнаружила, что я побывал в плену. В связи с этим было созвано специальное закрытое партсобрание, на котором был поставлен вопрос, куда смотрел директор, когда принял на работу человека, побывавшего в плену. Директора обвинили в потере бдительности. Потом члены комиссии вызывали на собеседование студентов и спрашивали их о работе учителей. Студенты сказали, что все учителя у них хорошие, но особенно хорош Перлов Александр Иосифович. После этого на закрытом совещании отдельные фашиствующие молодчики из учителей говорили, что собеседование со студентами еще ни о чем не говорит, что скрытые шпионы и вредители всегда стараются работать лучше других, чтобы не вызвать подозрений.

В последние годы после перестройки, когда дышать стало легче, я решил свои воспоминания о пережитом в годы войны изложить на бумаге. Так получились эти заметки.

Комментарии

В своих воспоминаниях об обороне Одессы и Севастополя я описал события, в которых участвовал сам, которые прямо или косвенно касались меня, в которых участвовал наш 3-й полк морской пехоты и ближайшие наши соседи по фронту.

Основные даты в моих воспоминаниях прочно засели у меня в мозгу, впитались в кровь; их нельзя забыть до конца жизни.

1941 г., 21-22 сентября – высадка десанта под Одессой

1941 г., 16-17 октября – эвакуация из Одессы

1941 г., 4 ноября – начало боев под Севастополем, в которых я участвовал

1941 г., 6, 7 и 8 ноября – первая попытка немцев взять штурмом Севастополь

1941 г., 17-31 декабря – вторая попытка немцев взять штурмом Севастополь

1942 г., с начала июня до 3 июля – третий штурм Севастополя. 3 июля Севастополь пал.

1942 г., 25 июня я был ранен в голову.

1944 г., 2 июня – побег из плена.

Остальные даты, цифры, а также сведения о стратегии и тактике боев и общевойсковых действиях взяты мною из различных мемуаров[18].

1 Снаряжение связиста: винтовка с патронами, противогаз, саперная лопатка, каска, скатка шинели, каска, личные вещи (обычная ноша пехотинца) плюс телефонный аппарат, инструмент, катушка с проводом.
В общей сложности килограмм 50.

^[2] Командование Черноморского флота предложило провести эвакуацию в три этапа. Против этого выступил командующий Приморской армии генерал-майор И. Е. Петров. Он предложил вывезти все войска одновременно, аргументируя свою точку зрения тем, что в противном случае части, отступающие последними, могут быть смяты немцами. Командование Черноморского флота с ним согласилось.

^[3] Из поздних послевоенных источников стало известно, что на этих кораблях разместилась целая 35-тысячная армия с личным оружием и боевой техникой. Эвакуировались все до единого солдата. При этом не было сделано ни одного выстрела (см. библиографию).

^[4] Сейчас это село называется Верхне-Садовое.

^[5] Манштейн в своих мемуарах писал, что в июне 1942 года под Севастополем было достигнуто такое массирование артиллерии, какое не достигалось немцами больше нигде за всю Вторую мировую войну. Перед 36-километровым фронтом обороны немецкие армии имели более 1300 артиллерийских орудий, три дивизиона самоходок и несколько сот крупнокалиберных минометов. Причем недостатка в снарядах и минах немецкая армия явно не испытывала (Манштейн Э. Утерянные победы. — М.: ACT; СПб Terra Fantastica, 1999).

^[6] Чтобы вывести из строя наши береговые батареи, немцы изготовили и доставили в Крым невиданную до того на фронте мортиру – особо тяжелое дальнобойное орудие. Такая мортира стреляла по нашей 30-ой батарее гигантскими снарядами. Не все снаряды взорвались. Когда их сфотографировали и замерили, то оказалось, что снаряд имел 2 м 40 см в длину, калибр 615 мм и вес 1500 кг.

Краснофлотцы 30-ой береговой батареи сражались, пока не кончились боеприпасы. Когда немцы окружили батарею и ворвались под бетонный массив, бой продолжался и под землей. Группе батарейцев удалось выбраться через сделанный в дни обороны глубокий подкоп в Бельбекскую долину. Но и там уже были немцы. Батарея держалась до 25 июня. Мало кто остался жив. Когда Севастопольские ветераны после войны стали разыскивать однополчан, отыскалось около 30 бойцов из 300, служивших на батарее.

^[7] Лагерь смерти «Гросс-лазарет», по немецким документам Stalager 357, т. е. стационарный лагерь № 357, находился в полутора километрах от города Славута Каменец-Подольской (ныне Хмельницкой) области Украины.

^[8] Трехэтажные казармы были построены еще при Екатерине II. Далее в тексте воспоминаний они именуются корпусами.

^[9] Речь идет о лагере Stalag IV B/Z (Цайтхайн), находившемся в Саксонии вблизи города Руза, примерно в тридцати километрах к север-западу от Дрездена.

^[10] Салломин – небольшой шахтерский городок в департаменте Па-де-Кале на севере Франции. Шахта № 4 была в числе шахт, затронутых катастрофой 1906 года – самой крупной в истории угольной промышленности Европы; тогда в результате взрыва погибло около 1100 шахтеров, из которых 275 человек были жителями поселка Салломин. Всего через несколько лет после описываемых событий – 19 апреля 1948 года на шахте опять случилась крупная авария; на этот раз погибло 16 человек. В 1954 году шахту закрыли. (http://www.histoires-de-chtis.com/index-news-17924-catastrophe-du-4-11-de-sallaumines-le-19041948.php)

^[11] Марш на улицу, свиньи! – нем.

^[12] Полное название компании – «Мин де уий де курьер» (Mines de houille de Courrières)

^[13] Лава — подземная очистная горная выработка значительной протяжённости (от нескольких десятков до нескольких сот метров), один бок которой образован массивом угля (забоем лавы), а другой - закладочным материалом или обрушенной породой выработанного пространства. Имеет выходы на транспортный и вентиляционный выемочные штреки или на просеки (определение из Википедии).

^[14] Рештак – металлический желоб качающегося или скребкового конвейера, применяемый в горном деле.

^[15] После войны Иосиф Наумович Залевский жил в городе Чернигове.

^[16] Здесь, скорее всего, речь идет об облаве, проведенной на рассвете 6 июля 1944. Тогда в селе Остиш было арестовано 28 человек, 13 человек было угнано в Германию, двое из них не вернулись. (см. сайт http://www.ath.be/default.asp?V_DOC_ID=1990)

^[17] Наша семья бежала от немцев. Дом наш был разбомблен. О судьбе моих родных я не имел никаких сведений, пока не демобилизовался из армии уже после войны. Как выяснилось, мои родные эвакуировались в город Барнаул в Алтайском крае. Там я их и нашел. Там я жил вместе с ними после войны до 1953 года. В 1953 году мои сестры и брат поступили учиться в институты, а я с родителями переехал в Крым, в город Евпаторию, где и живу по сей день.

^[18] 1. «73 героических дня» (Хроника обороны Одессы в 1941 г.), Одесса, 1978

2. Н. И. Крылов. «Не померкнет никогда». Москва, Военное издательство, 1984

Послесловие

В конце войны морской пехотинец А. И. Перлов вернулся в ряды Советской Армии. Благодаря справке об участии в бельгийском Сопротивлении избежал ареста и благополучно дослужил до Победы. Чтобы что-то узнать о судьбе своей семьи, написал письмо родственникам в Москву. Получил ответ: все живы, находятся в эвакуации в Барнауле. Радости его не было предела! Во время скитаний по фашистским лагерям он нагляделся на издевательства охранников над евреями, обреченными на уничтожение, и очень боялся за судьбу своих родителей, сестер и брата.

До войны они жили в еврейском селе Нагартав Березниговатого района Николаевской области. Это село, а точнее колония-поселение, было основано в середине девятнадцатого века, как и многие другие поселения северного Причерноморья, созданные для освоения земель, присоединенных к Российской империи при Екатерине Второй.

Сестра Александра Иосифовича рассказывала, как они бежали от гитлеровского нашествия: сначала взяли с собой домашний скот, погрузили вещи на повозку, но по пути под бомбежками гибли и люди, и скотина… Так что до правого берега Днепра они дошли почти налегке, с ужасом наблюдая, как стремительно отступают наши войска. Солдаты переправлялись через Днепр на речных катерах, на лодках и наскоро сколоченных плотах и беженцев с собой не брали. Многие повернули обратно, надеясь на то, что немцы – цивилизованная нация, и думая, что мирным жителям нечего их бояться.

Семье Перловых повезло. Берег уже почти опустел, последние советские солдаты покидали его. В одну из лодок усаживались только двое, и вдруг один из них обратил внимание на сиротливо стоявшую на берегу семью с двумя подростками. «Чего стоите? – крикнул он, – быстро прыгайте в лодку!» Для большой семьи Перловых (их было шестеро) это было спасением.

Когда война кончилась, села Нагартав уже не существовало – фашисты стерли его с лица земли, расстреляв оставшихся жителей… Спустя годы семья рассеялась по стране; Александр Иосифович поселился в Евпатории и через некоторое время женился на сестре моего мужа, Лидии Давидовне Арш. В середине 1980-х мы с мужем гостили у них в Евпатории. Александр Иосифович и нам кое-что рассказывал – в основном о тяготах фашистского плена; рассказывал осторожно, словно боясь выдать лишнее. Иногда добавлял: «Об этом лучше не распространяться…».

Только в перестроечные годы через запрос в Военно-морской архив в Гатчине, он получил, наконец, положенные ему медали «За оборону Севастополя», «За оборону Одессы», «За отвагу» и «Орден Отечественной Войны». А когда наша семья впервые познакомилась с воспоминаниями Александра Иосифовича, мы поняли, что он достоин гораздо более высокой награды.

Вдумайтесь только: стойкое сопротивление фашистам в трех жесточайших сражениях за Севастополь, налаживание связи под пулями и под бомбежкой. Да там по меньшей мере каждый второй был героем! Нечеловеческая выдержка и постоянное молчаливое сопротивление на протяжении двух лет в гитлеровских лагерях для военнопленных; скрытый, упорный саботаж работ по добыче угля на французской шахте, и, при всех зверских условиях труда на краю гибели, изучение французского языка ради побега. И, наконец, высшая точка героизма – побег из плена во время перевозки шахтеров из Франции в Германию! Неслыханная смелость! И, плюс ко всему, участие в бельгийском партизанском движении.

Если бы не сталинская жестокость по отношению к советским солдатам, побывавшим в плену, ходить бы А. И. Перлову после войны с орденом на груди и с высоко поднятой головой Победителя.

Таким в моей памяти и живет этот бесконечно добрый мужественный человек высочайшей силы духа.

Светлана Смолич.

Публикуется впервые 20 февраля 2010г

А.И.Перлов и его семья